От неожиданного ее
вопроса у меня даже сердце вздрогнуло. Выходит, не я ее слушал, а она мои мысли
читала... Подступила близко ко мне и глубоко в душу заглянула.
Да уж, зачем нынче
мужики нужны? Работу искать, пьянствовать и оплакивать во время застолий
державу свою униженную. Или если нет Суворовых, то нет и чудо-богатырей?
- А ты решил, значит,
про Машу написать? Зачем? - серебряная прядь волос выскользнула из-под косынки
и рассекла ее лицо. - Тебе почему больно?
Стало быть, ее Марией
зовут.
- Маша не юродивая, -
по-детски строго предупредила она, - Маша - дурочка. За-ради Христа знаешь как
пострадать надо!.. А Маша - дурочка! Не верь старушкам-то, они и сами не знают,
чего говорят. А на войну не ходи, тебя первым убьют или ранят...
Даже обидно стало. Что я
- малохольный какой? В свое время, хоть и юнец был, но на своей маленькой войне
за спины товарищей не прятался.
- Ты хоть и не трус, но
тогда-то ты жить хотел... - объяснила Маша. - А знаешь, мой Алешка на тебя
чем-то похож. Он сейчас под началом Архистратига Михаила и вовеки там пребывать
будет.
- Кто вы? - спросил я и
вовсе не рассчитывал на сверхъестественный ответ.
- Я мать Алеши. Он меня
«мама-Маша» звал.
Почему-то вдруг
вспомнились слова песни: «Стоит над горою Алеша...» Я даже не заметил, как к
нам подошел священник.
- Пойдем, Мария, там
матушка постного супчика приготовила... - Пойдем-пойдем... - он взял ее под
руку, а на меня посмотрел вопросительно: - Извините, молодой человек, не нужно
ее ни о чем расспрашивать, у нее может приступ получиться, «неотложка» от нее
опять откажется, мы с протоиереем в прошлый раз едва отмолили. Ум у нее уже
боль не воспреемлет, а вот сердце...
- Извините, - смутился
я, - я не хотел... - И поторопился уйти.
Уж не праздное ли
любопытство, действительно, меня сюда привело?!
- Это не чудо, это горе,
- шепнул мне батюшка, напоследок взяв меня за руку.
Теперь уже я посмотрел
на него внимательно, так же, как он, когда незаметно подошел к нам. Он был
одного со мной возраста, и только негустая вьющаяся борода придавала его лицу
благородства, прибавляла лет, а вот глаза источали такой покой, будто он живет
не первую жизнь и все уже о ней знает. Не было в них и капли суеты, которая
начиналась за воротами храма. И ведь нельзя было сказать, что он принимал мир
таким, какой он есть. Просто не чувствовалось в нем порыва что-то переделать в
этом мире, как, например, у меня.
И наверное, потому, что
он, в отличие от меня, занимался этим каждый день... Он это делал!
