Постепенно это состояние
обострилось настолько, что звук откидываемого оконца или скрип замка отражались
где-то на стенках опустевшей черепной коробки дикой болью. Звоном,
пронизывающим все тело, заставляющим выпрыгивать испуганное сердце. И он бы поверил,
что сходит с ума, если бы не единственная еще «живая» мысль — «хорошо бы тихо и
быстро умереть». Тихо и быстро, ибо ни о каких актах насилия над своим
тщедушным телом Кляйн даже помыслить не мог. Оно и так превратилось в сплошной
оголенный нерв, которому не то что рукой дотронувшись, звуком или мыслью можно
было причинить жуткую боль.
Он даже не понимал,
когда его вели на допрос. Не понимал вопросов, которые задает ему лысый человек
в штатском. И если б мог понять, то заметил бы, что тот даже рад этому
младенчеству, в которое впал американский разведчик. На вопросы Майкл отвечал
односложными ответами, путая языки, а то и просто мычал, качая головой.
А в один из дней рядом с
лысым появился человек в белом халате, который тоже задавал вопросы, и, что очень
не понравилось Майклу, стал его трогать за разные части тела, видимо, не
представляя себе, какую боль и какие неудобства он ему причиняет. А Кляйн
смотрел на них сквозь какую-то пелену, вяло, как детский робот, у которого
подсели батарейки, выполнял их указания и даже брал, когда заставляли, ручку,
знал, для чего она служит, но ничего не мог написать.
— И это только две трети
мощности? — удивлялся белый халат.
— Да, это только две
трети мощности, — подтверждал лысый, заботливо рассматривая Майкла, — боюсь
только, не помер бы раньше времени.
— Убавьте чуток, —
посоветовал белый халат, — а то это уже не депрессия, а полная деградация. Я
вижу, что ему больно только по зрачкам, но он не в силах даже реагировать на
боль. Хотел бы я знать, что происходит сейчас с его мозгом.
— Патологоанатомы потом
покажут, — хохотнул лысый, но белый халат его не поддержал.
Майкл знал, что когда
приносят еду, нужно есть. Даже если это больно и совсем не хочется, питаться
нужно. И через огромное отвращение к еде он подносил к потрескавшимся
искусанным губам ложку-другую похлебки, с удовольствием выпивал только чай,
какого-то удивительного темно-синего цвета с привкусом затхлости. Ел он не
потому, что боялся умереть, а потому что тело его «думало», а, может, просто
выполняло по инерции то, что положено ему делать.
Еще через пару дней он
окончательно забыл, кто и зачем обещал его отсюда вытащить. В камере же он
чувствовал себя в относительной безопасности и хотел только одного, чтобы его
поменьше трогали. Посмотри на него какая-нибудь русская бабка-знахарка, уж
точно сказала бы: навели на мужика порчу.
