— Все, Степа, можешь
заказывать грандиозную тризну. Дядя Коля отвоевался, — сказал он, протягивая
руку.
— Кто еще? — спросил
Степан.
— Семеро паладинов и
девушка. А ведь я предлагал ему поддержку, предлагал сотрудничество, а он все
за свои уголовные принципы держался. Гордый...
— Слышь, Дорохов,
девушка — кто? — перебил его Степан.
— Да, вроде, из твоих...
— чекист с интересом посмотрел на Семена, который при этих словах напрягся и
подался в его сторону.
— Мы посмотрим? — кивнул
на дом Степан.
— Пойдемте.
Следом за майором они
вошли во двор, где санитары уже грузили на носилки четырех покойников — охрану
дяди Коли. На первом этаже, мраморный пол которого был обильно полит кровью,
еще работали судмедэксперты и следователи.
Семен вошел в дом,
преодолевая сжиженный предчувствием беды воздух. Мир перемещался перед глазами,
словно в замедленном кино. Сладковатый, липкий запах смерти пробуждал
задремавшие инстинкты воина. Мозг воспринимал окружающее сквозь сузившийся
коридор взгляда, будто через триплекс смотрел, и где-то на задней его стенке
размытыми силуэтами вырисовывалась картина происшедшего в этом доме.
Их было двое, или трое.
Третий просто шел следом. Наблюдал? Командовал? Значит, исполнителей двое.
Стреляют прекрасно. Самоуверенны. Они относятся к этому не как к работе, а как
к развлечению. Шоу. Один из них садист. Перерезал горло старому официанту
именно для того, чтобы было больше крови.
Пистолет держал в другой
руке. Второй их догнал ближе ко второму этажу. Немного подождали, пока с улицы
поможет гранатометчик. Дурковали-дурковали, но на РПК не поперли. Точно знали,
куда идут. Гранатометчик влупил с крыши или с чердака особняка напротив. Они
действительно играли... В войнушку. Самоуверенность. Наглость. Она-то их и
подведет. Чувство силы и превосходства. Ненависть к жертвам. Ненависть за
деньги? Или просто ненависть ко всем? Этот в замшевом пиджаке поторопился
стрелять, но, возможно, все-таки зацепил одного. Его убили, когда высунулся.
Точно — в лоб.
Мимо на носилках
пронесли тело девушки, прикрытое полиэтиленом. Он узнал ее, но тугое облако уже
осознанной беды не позволяло проткнуть сердце острой болью, залить мозг
непролитыми горячими слезами, как это случилось в Сараево. Почему-то вдруг
подумалось: у нас даже нет специальных мешков на молниях. Выносим тела убитых
то под простынею, то, вот, под полиэтиленом. Словно манекен. Когда-то сквозь
такую же пелену он рассматривал фотографию растерзанной Милицы, не в силах
охватить разумом ни свершившееся, ни увиденное. Теперь — Наташа... Слепая
ярость или затаилась, или растратилась тогда в Сараево. А, может, отец Николай
тихой и убедительной речью своей заговорил ее, загнал в самую глубь, в самый
темный омут души? Но от разрастающейся вокруг пустоты никуда нельзя было уйти.
Она росла, набухала, распирала стены, и, казалось, пропахший гарью и смертью
дом вот-вот лопнет по швам, пустота вырвется на волю и заполнит собой весь мир.
И не будет уже ничего, кроме пустоты. В ней будут начинаться и кончаться
дороги, в ней будут загораться окна пустых домов, и провода, сквозящие сквозь
нее, будут гудеть заунывную ее песню. Наступит вечная осень, а пустота,
заполнив собой все и вся, будет гулко дышать, шурша облетевшей листвой,
прицеливаясь в беззащитную скорлупу неба, чтобы соединиться с той — пустотой
космической, вечной и холодной.
