– Ой, дядь Юр, простите, спешу. Мне еще переодеться и в
Жуковку ехать к очень строгой клиентке. А это триста баксов, как-никак!
– О, бедное, заблудшее дитя! На что тратишь ты лучшие годы жизни!
– Да бросьте! – Махнула она ухоженной рукой в кольцах. – Ну
ладно, давайте я как-нибудь заскочу к вам, и вы мне расскажете про смысл жизни.
Замутим крутейший диспут часика на два. А сейчас бегу! – И вспорхнула по
лестнице в подъезд.
Меня окликнули по имени. Я оглянулся и увидел, как с балкона
моя жена пальцем показывает в сторону бочки с квасом и тем же пальцем грозит
мне. «Ему и больно и смешно, а мать грозит ему в окно». Кивнув головой в
бандане, я встал и направился в указанном свыше направлении. Бандану эту
маскировочной расцветки под лесной пейзаж подарил мне один военный. Он
утверждал, что она «счастливая», потому что с банданой на голове участвовал в
боевых действиях и даже легкого ранения не получил – ни в голову, никуда. Не
знаю как он, а я в этом головном уборе напоминал самому себе пирата, позарившегося
не на сундук с золотом, а на косынку школьной уборщицы тёти Зины.
Два года писал я книгу. В течение этих долгих месяцев,
трижды ставил точку и облегченно вздыхал: всё, конец! Но к вечеру следующего
дня, когда я садился за стол, открывал деловой блокнот и вспоминал, кому
задолжал встречи, письма, деньги, любовь и сочувствие… Да, уже к вечеру
следующего дня снова и снова открывалась потайная дверь и впускала меня в
бесконечные лабиринты иной реальности, откуда исходили живые образы, глубокие
мысли, диалоги мудрецов о высоком – и снова брался за перо, и едва успевал
записывать то, что не имел права забыть и рассеять в суете, но непременно
оставить на бумаге и передать другим. Эти длинные месяцы, каждый день, без
выходных и отпусков, я выполнял функции секретаря начальника, то есть
бессловесного исполнителя Подателя высшей воли, у которого не принято
спрашивать, чего он хочет и что будет дальше, – знай, записывай, аккуратно и
молча.
Меня иной раз надолго поражали ощущения паралича, когда тело
будто каменело, а кровь пульсировала только в пишущих пальцах и глазах. В таком
состоянии я мог находиться сутками, падая на три-четыре часа в сон, похожий
больше на временную смерть, чтобы потом воскреснуть, подняться и обратно уйти в
состояние глубокого погружения в пространство книги. Это было моим счастьем и
болью, это стало моей Голгофой и Фавором, это будет смыслом жизни и смерти.
