А один раз по вине причта у нас в храме начался пожар! Была у нас баба
Шура на подсвечниках. Лет ей было уж за девяносто, а весила она килограммов не
меньше ста. Обычно-то за ней следили. Но на Всенощную, как известно, народ
ходить не любит, хорошо, если один-два человека зайдут. И вот случилось, что на
Всенощную никто не пришёл. На клиросе Матрёна с Катюхой с сонными голосами, да
Васька с кадилом играется. Свечек почти нет, бабе Шуре скучно стало, ходит она
по храму и думает, чем бы заняться. Иконы я ей запретил протирать, потому как
она их половой тряпкой всё время норовила протереть. Не по злобе, конечно, а
из-за маразма. И вот углядела баба Шура, что над Царскими вратами лампадка
погасла. Сбегала за табуреткой, поставила на амвон, забралась. Я открываю
Царские врата и вижу её внушительный торс на фоне пустого храма. Бес попутал,
не удержался и выглянул посмотреть, что она там делает. И вдруг чувствую, как
что-то липкое попадает мне на плешь и стекает по бороде прямо на рясу. То было
лампадное масло, которое баба Шура пыталась налить в лампаду. Ну а пока я бегал
переодеваться, начался пожар: баба Шура горящую свечку в лужицу с маслом
уронила. Я думаю: что спасать? Что в храме самое ценное? Антиминс,
дарохранительница или Казанская икона Божией матери? Стою и не могу решить. И
тут, каюсь, тяжко согрешил: решил, что себя надо спасать, потому как двое детей
могут остаться сиротами и одна матушка – вдовой. А в это время Васька прибежал
с огнетушителем и мигом огонь потушил. Только плешь прожжённая на ковре
осталась, прям перед Царскими вратами. Вот так, Божьей помощью, и спаслись!
А на кухню я взял себе работать тётю Свету, старую деву. Я ей сразу
сказал: «Почти двести дней в году у нас постные. В пост у нас особый режим
питания: на десять человек причта два литра подсолнечного масла в день, да на
меня пол-литра накинь!» Это я для того, чтобы не потерять авторитет, а то в
лице батюшки вся Церковь может опозориться. Был у меня один знакомый батюшка,
так он масло постное не употреблял. И его к середине поста принимали за
дьякона, а к концу поста – за алтарника. Выходит он исповедовать, а его
спрашивают, когда священник выйдет. Он говорит: «Я – священник!» А народ
смеётся и недоверчиво на него поглядывает, как на самозванца. Насилу потом,
когда пост закончится, салом отъедался до нормальных кондиций. Так что знайте:
для священника в пост спасение исключительно в подсолнечном масле! Потому что
картошки и макарон желудок не может вместить больше, чем он может вместить. А
питаться по семь раз в день для священника стыдно! А лицо священника есть не
его лицо, но лицо Церкви Божией, и если оно худое, как у лошади, то и вся
Церковь Божия в его лице посрамляется!
