Нет, писать не легко. Писать тяжело, как крушить скалы. Но при этом взлетают искры и осколки, как блестящие клинки.
Ах, как страшно начинать, даже не зная имени этой девушки. Не говоря уже о том, что сама история приводит меня в отчаяние из-за своей чрезмерной простоты. То, о чем я собираюсь рассказать, может показаться простым и общеизвестным. Но разработка этой темы очень трудна. Ведь я должен сделать ясным то, что почти угасло и плохо видно. Грубыми пальцами нащупать невидимое в окружающей грязи.
В одном я уверен: этот рассказ связан с делом весьма деликатным — созданием личности такой же живой, как я сам. Позаботьтесь о ней, потому что я могу только показать ее так, чтобы вы узнавали ее, когда она, худенькая и легкая, идет по улице, едва касаясь земли. А что, если мой рассказ будет печальным? Потом я, конечно, напишу что-нибудь веселое. Почему веселое? потому что мне тоже приятнее петь осанну, чем рассказывать о проблемах девушки с северо-востока. И когда-нибудь мне это удастся.
А пока я хочу ходить голым или в лохмотьях, хочу, по крайней мере, раз в жизни узнать вкус просфоры, или, как говорят, отсутствие всякого вкуса. Съесть просфору — значит почувствовать самое безвкусное безвкусие и мыться без мыла и воды. С моей стороны это будет мужественный поступок, ведь я отказываюсь от привычных комфортных ощущений.
Сейчас я чувствую себя совсем не комфортно: чтобы рассказывать об этой девушке мне надо мужественно отказаться от привычных удобств: не бриться несколько дней, недосыпать и работать до изнеможения. К тому не одеваться в старое рванье. Все это для того, чтобы почувствовать себя в ее шкуре. Все же я знаю, что мне, возможно, придется более убедительно подать себя социальным кругам, которые решительно протестуют против тех, кто пытается сейчас пробить непробиваемую стену.
Все это так, рассказ есть рассказ. Но прежде всего я не должен забывать, что слово есть результат слова. Слово должно быть похоже само на себя. Достичь этого — мой первейший долг перед самим собою. И слово не может быть приукрашенным и искусственно пустым. Ну,а еще я хотел бы достичь некого утонченного чувства, но чтобы эта утонченность не ломалась на всем его протяжении. И в то же время я хочу достичь силы тромбона, чей звук, сочный и низкий, мощный и незамутненный, который ни с чем не спутаешь, вызывает у меня «из-за нервозности обстановки, связанной с работой над книгой» приступы неконтролируемого смеха, рвущегося из груди. И я хочу принимать свою свободу, не думая, как другие, что жизнь — это безумие, сумасшествие. Но, кажется, так и есть. Жизнь лишена логики.
