Она была худенькой, совсем худенькой, да мне еще приходилось смотреть на нее против света. Она сейчас смахивала на одно из тех лишенных позвоночника, вихляющихся созданий с хрупким, как бы призрачным остовом, которые показываются из земли по весне, — такой вид придавали ей эти непомерные для нее физические усилия. Она направлялась к своему дому; сегодня был какой-то очередной день ее нищей жизни, она принимала его, не удивляясь. Что у нее за характер? И почему она так обильно красилась? Сумка, сшитая из обрезков кожи, колотилась об ее ноги. Честно говоря, мне следовало немедленно уехать. Вот она приостановилась в следующем конусе тени. Поставила на землю одну из сумок, потрогала затылок, разогретый солнцем, поправила прядь обесцвеченных волос. Я замер, ловя это ее движение, на расстоянии чувствуя испарения ее влажного затылка. Я на этот раз ничего не пил, желудок мой о себе не заявлял, голова была ясной… И именно в этой ясности, в этом отсутствии желудочных каверз я ее желал! Я самому себе не верил — ведь я глядел на нее, уже заранее отказывая ей в самом простом уважении. Значит, вздор это все, я ее ждал вовсе не для того, чтобы принести свои извинения, я устроился здесь, словно ястреб в засаде, готовый наброситься на нее и снова ею завладеть. Вот она почти поравнялась со мной, сейчас пройдет мимо и меня не заметит. Я должен дать ей исчезнуть, глядя в зеркальце заднего обзора, и после этого уехать восвояси. И больше уже не возвращаться… Я опустил голову и стал смотреть на собственные ладони, лежащие на коленях, я твердил себе, что человек я добропорядочный.
Ее живот поравнялся с дверцей. Она наклонилась и заглянула внутрь. Я поднял голову и, вместо того чтобы увидеть пару расширенных от испуга глаз, увидел взгляд лишь чуточку недоуменный. Я сразу выбрался из своего укрытия — правда, не полностью: спиной я опирался на распахнутую дверцу, но одна нога все еще пребывала в машине.
— Ну, как дела?
— Все в порядке, а у вас?
— Давай-ка будем на «ты».
— Какими судьбами в наших краях?
— Да вот забыл расплатиться с механиком.
— Он мне уже напоминал… Сказал, что если я вас знаю…
— Называй меня на «ты».
— Хорошо.
— Так что ты ему ответила?
— Сказала, что я тебя не знаю.
Она не казалась рассерженной, она вообще никакой не казалась. Может, она к таким вещам привыкла, подумалось мне, может, эта бабенка вообще способна лечь под первого встречного. И я стал оглядывать ее, ничего уже не опасаясь. Темные тени обрамляли глаза, от этого они казались еще глубже запавшими в костистых орбитах. Шея была в голубоватых венах, они уходили в рубашку в черно-желтую клетку, сшитую из блестевшего на солнце эластика, грошовую вещицу, сварганенную на машинке каким-нибудь подростком-азиатом. На меня она больше не смотрела. Поднесла руку к челке и стала ее теребить, укладывать мелкими прядками — старалась закрыть свой непомерно большой лоб, ведь именно в него упирался мой взгляд. Прямые солнечные лучи подчеркивали несовершенство ее черт, и она это чувствовала. Ей, видимо, было хорошо за тридцать — у наружных уголков глаз собиралась едва приметная сеточка морщинок. Да и само лицо ее уже блекло, об этом говорила каждая клеточка кожи. Но в глазах, в ноздрях, в щелочке между верхней и нижней губой — повсюду пробивалось ее потаенное, внутреннее дыхание, прорывался подавленный, неопределенный призыв, похожий на порыв сильного ветра, вдруг проникшего в глубину лесной чащи.
