— То есть ты художник?
— Поосторожней в выражениях, приятель. И дай мне наконец поспать.
Он указывает на мой альбом.
— Можно, я посмотрю? Я не хочу спать.
— Пожалуйста, — я передаю ему альбом, немного нервничая, поскольку никогда прежде не показывал что-либо из своего «Дикого Запада» настоящему, живому краснокожему. Заснуть становится невозможно. Я прислоняюсь головой к окну и вижу отражение индейца, листающего мой альбом, на фоне ночной пустыни, чернее, чем межзвездное пространство. А вдруг ему станет скучно? Я начинаю дремать. Он издает смешок — это даже не смех, а какой-то нелепый гогот.
Наплыв: индеец протягивает мне альбом обратно.
— Ничего, интересно. Ты рисуешь не как какой-нибудь богатый бездельник… и похоже, ты кое-что знаешь о духе Койота. Тоже вроде как забавно. Ты едешь в Лос-Анджелес? Хочешь подключиться к мультяшному бизнесу?
— Угу. — Я начинаю понимать, что могу попрощаться с идеей выспаться. — Прямо в самый Голливуд.
— С чего это ты заинтересовался Койотом?
— Наткнулся на него в кое-каких книжках, ну и подумал, что это будет отличный материал для мультиков.
Он снова заржал, еще более по-мультяшному.
— Я подумал, что хорошо бы было ввести Койота в современную жизнь.
Опять этот чокнутый смех. Потом:
— А с чего ты решил, что Койот не может быть жив-здоров и уже участвовать в этой твоей современной жизни?
Я открываю рот. Теперь уже я выгляжу по-мультяшному.
— Духи, — продолжает он, — или мифы, как говорите вы, белые, вполне живы и в двадцать первом веке… и в двадцать втором, и в двадцать третьем…
— Э-э, я что-то не врубаюсь. — Я ежусь, даже несмотря на то, что водитель включил в автобусе обогреватель, который обдувает нас тропическим воздухом. — Ты не мог бы привести мне пример?
— Хе-хе, — говорит он, откидывается на спинку, устраиваясь поудобнее, и рассказывает мне историю.
Затемнение; потом наплыв (здесь снова включается мое телевоображение) на мультяшный бар в стиле 1940-х. Визжит и вопит разболтанный джаз, создавая на заднем плане веселый гул. Камера панорамирует вдоль внутренности бара, показывая разомлевших ковбоев, индейцев, лошадей, гремучих змей и скорпионов, опрокидывающих кружки, утирающих пену и отгоняющих мух; затем останавливается на Койоте, который расселся на стуле в окружении пустых длинногорлых пивных бутылок.
Он рыгает.
Голос индейца за кадром поясняет: «Дело в том, что после войны дела у Койота пошли не очень-то хорошо. Не знаю, в чем тут дело — может быть, здесь как-то замешана эта атомная бомба, но похоже на то, что люди — даже его собственный народ — начали его забывать. Пьянство помогало ему рассеяться; но он и знать не знал, что кое-кто, о ком он совсем не думал, помнит о нем и хочет его видеть…»
