– - Дай сама, -- угрюмо проговорил отец, -- коли у тебя есть, а у меня нечего давать.
– - Что ж так: али в Москве баранок нет? Знать, не успели напечь к твоему отходу?
Отец промолчал; мать вдруг опустилась на лавку и взвыла в голос. Бабушка стала ее уговаривать:
– - Ну, что ты, будет тебе, чего ты?
А мать меж тем причитала:
– - Породушка моя матушка, зачем ты меня на свет породила? Лучше бы ты меня несмышленой в темный лес отнесла, оставила ты меня, сироту горькую, горе горевать, век кукушкой куковать.
Отец вдруг встал с лавки, подошел к приступке, скинул сапоги и вышел из избы. В сенях у матери был полог, где она спала; он забрался в этот полог и лег там.
Выплакавшись, мать поднялась с лавки, вздохнула и проговорила, обращаясь к бабушке:
– - Ну, вот и радуйся! Загадывали то и это, обирай теперь сайки с квасом! Да можно ли на него когда надеяться?
И она опять всхлипнула. Бабушка глубоко, прерывисто вздохнула и проговорила:
– - Что ж теперь поделаешь-то?
Мать утерла лицо и ушла из избы; бабушка убрала со стола и стала молиться богу на спанье. Я спал вместе с бабушкой, и мне хотя в этот вечер долго не спалось, но все-таки я не дождался, когда она кончит молиться, -- так я и уснул.
V
Я спал крепко и проспал долго, но отец еще не вставал. Не показывался он и к обеду. Бабушка, собирая на стол, сказала матушке:
– - Мавра, ты бы Тихона-то позвала.
– - Ну его к шуту! -- ругнулась матушка. -- Мне с ним и говорить-то не хочется.
– - Болтай! Что ты, его не знаешь? Не впервой, чай!
– - Знамо, не впервой, это-то и тошно. Сколько раз он наши слезы-то видал, а все ему нипочем. О чем он только думает?
– - Ни о чем он не думает, а так живет и живет, как дерево какое. О чем ему думать?
Обед прошел невесело. После обеда мать куда-то ушла, меня никуда не тянуло, бабушка тоже почти не выходила из избы; так прошло время до самого вечера. Отец весь этот день провалялся, не вылезая из полога. На другое утро его тоже было не видать. Время подходило к полдню, день был ясный и тихий, стояла сильная жара. Скотина задолго еще до полден прибежала из стада домой и, забившись по уголкам, тяжело дыша, яростно махая хвостами, отбивалась от мух. Люди казались какими-то осовелыми. Бабушка и мать были в избе; бабушка цедила молоко от только что подоенной коровы, а мать чинила мне ситцевую рубашонку. Вдруг в сенях кто-то затопал, дверь отворилась, и через порог переступил коренастый мужик с русыми курчавыми волосами, большою светлою бородой, в домотканой рубашке и сапогах. Он вошел, не спеша снял картуз, помолился, оглянул избу и, кивнув головой, проговорил:
