Горькие семена, которые были тогда посеяны в Керис, проросли и дали всходы. Никогда больше не могла она верить в изначальную правоту Порядка и Закона. Как могут они быть всегда правы, раз обрекают ее на замужество, бесконечную домашнюю работу и уход за детьми только потому, что она дочь картографа, а не сын?
Впрочем, тогда Керис не взбунтовалась. Как можно бунтовать, если свободы нет нигде? Все остальные Постоянства подчиняются тому же Закону, тем же предрассудкам. Да и любовь сковывала Керис цепями гораздо более крепкими, чем установления законников. Она любила своих родителей и уважала их. Любовь делала бунт невозможным.
— Керис! Прости, что тревожу тебя, милая, но не дашь ли ты мне воды?
Это снова была мать.
Керис прошла на кухню, размышляя, как тяжело должно быть такой женщине, как Шейли Кейлен, дойти до подобного: быть не в силах даже самой утолить жажду. Они с Керис часто спорили: обе были сильными личностями, и иначе быть не могло, но между ними всегда существовало взаимное уважение. Шейли проводила шесть месяцев каждого года одна: такова уж участь жены картографа; это она, прекрасно зная, что из одной из своих поездок Пирс может не вернуться, управлялась в лавке и воспитывала двоих детей, когда каждую весну и осень Пирс отправлялся в Неустойчивость. Это она смягчала резкость мужа, это она научила детей видеть в нем что-то помимо жесткой прагматичности жителя Неустойчивости. Смелость отца показала Керис, как быть сильной; живая любознательность матери научила ее задавать вопросы. Шейли никогда не предполагала, что ее пример родит в дочери бунтарство и нездоровую склонность к экспериментам, но именно это и случилось. Мать поощряла развитие дочери и слишком поздно обнаружила, что вырастила птенца, которому тесно в гнезде. «Упрямая, — ворчал на Керис отец. — Упрямая, как жук-скарабей, старающийся запихнуть в норку слишком большой шар навоза».
Керис накачала воды кухонным насосом и подала матери:
— Вот. Что-нибудь еще я могу тебе дать?
— Нет… Ах, не Фирла ли это я слышу?
— Он, кто же еще, — согласилась Керис, услышав стук сапог по заднему двору.
Брат вошел в кухню, такой же, как всегда: довольный собой, уверенный, что он-то и есть центр мироздания. Он вымыл руки под струей воды из насоса, разбрызгивая воду, и бросил на пол полотенце, не прекращая при этом пересказывать все деревенские сплетни.
Фирл Кейлен был малорослый и невзрачный, что заставляло его стремиться к тому, чтобы казаться сильной личностью: никто не мог не заметить его, стоило Фирлу войти в помещение, равно как не заметить, когда он его покидал. Его слушали с почтением не потому, что он был особенно умен или проницателен, а из-за его огромной самоуверенности и настырности: не слушать его было просто невозможно.
