Одуванчика и еще пять матросов послал тогда он, лейтенант Малых, в погоню за теми двумя, наказав искать взвод на новом рубеже обороны, указанном командованием. Матросы приказ его выполнили: поймали мародеров, сводили в деревню на опознание, вернули хозяевам украденное у них и лишь потом доставили негодяев во взвод, чтобы командир решил их судьбу. Он, Максим, чтобы все по закону было, чтобы трибунал вынес свой приговор, велел тех бандитов доставить в штаб бригады.
Минуло с час — вернулись матросы. Он, конечно, спросил, почему так быстро. И тогда, точно так же солнечно глядя в его глаза, Одуванчик доложил, что тех двух они с рук на руки передали солдатам, которые по срочному делу спешили как раз туда, где располагался трибунал. А уже завтра, когда пришлось снова отступать под ударами фашистов, случилось так, что он, Максим, увидел тела тех мародеров, продырявленные автоматными очередями. Разумеется, грозой обрушился на Одуванчика и его товарищей, всеми земными карами грозил, но те незыблемо стояли на своем: с рук на руки передали этих неизвестным солдатам и во взвод немедленно вернулись, так откуда им знать, что потом, после их ухода, здесь произошло?
Значит, и этому сукину сыну матросы уже вынесли приговор…
А поздним вечером, когда в трубе печурки противно выл разгулявшийся ветер и земля вздрагивала от ударов волн, накатывающихся на берег, когда все обалдели от долгого молчания и своих бесконечных дум о доме и семье, кто-то и сказал мечтательно:
— Эх, сейчас бы на родную коробочку…
Прозвучал этот своеобразный крик матросского сердца — заговорили все, и каждый обязательно о своем корабле, расхваливая его, приписывая ему такие тактико-технические данные, какими он не обладал и в лучшие свои годы. Другие запросто могли одернуть завравшегося, но они терпеливо выслушивали его до конца, чтобы потом немедленно заявить:
— А у нашего красавца…
Даже он, Максим, взгрустнув о недавнем прошлом, вспомнил свое училище. И его классы, лаборатории, где осваивал морскую науку, строгость распорядка дня и даже то, что на подготовку к очередному экзамену всегда давалось поразительно мало времени: максимум — трое суток! Причем не вздумай вставать до общего подъема или хотя бы на часок задержаться после отбоя! А если ты именно в эти дни попадешь в караул да еще гарнизонный? Все равно никаких поблажек…
Тогда это возмущало, случалось, истолковывалось исключительно как равнодушие командования к страдальцам-курсантам, к их нуждам и даже бедам. Помнится, когда было решено впервые отметить День Военно-Морского Флота, их курс, сдававший очередные экзамены, в полном составе был включен командованием в подготовку к празднику: одни под руководством специальных инструкторов разучивали показательные вольные упражнения, другие готовились к шлюпочным гонкам, к участию в десанте, которому предстояло штурмовать Петропавловскую крепость. Да разве сейчас вспомнишь все, что понавыдумывало начальство, чтобы не просто порадовать, а удивить, восхитить ленинградцев? И курсанты, которым казалось, что в таких условиях уж эти-то экзамены они обязательно завалят, решили к начальнику училища обратиться с просьбой хотя бы на день продлить подготовку. Тот принял их, внимательно выслушал, изредка одобрительно кивая, а потом сказал:
