"Да у них отродясь
такой конницы не было, да и нет там никаких камней, земля мягкая..."–
мелькнуло в ханской голове.
– Что происходит?! – хан
схватил за шкирку Мурат-Гирея. И отпустил сразу, увидав вблизи его лицо. Таким
он его никогда не видел. В глазах – никакой осмысленности, одна паника, еще
чуть-чуть и начнется истерика.
– Наверное войско из
Новгорода, – выдавил, наконец, Мурат-Гирей.
– Что значит
"наверное"?! – взъярился хан. – Где царевич Нурадин?! Остановить
этих!..
Но было уже видно, что
остановить "этих" совершенно невозможно. Наконец, вытряс из
Мурат-Гирея, что когда первая сотня плотов с диверсантами переправилась на тот
берег и захватили несколько дозоров, все пленные радостно заявили, что пришло,
наконец, огромное войско из Новгорода и сейчас оно будет здесь. А главные силы
Новгородской рати в обход пошли, чтоб в клещи взять, и уже Можайск миновали,
вот-вот здесь будут...
– Да мало ли что
наплетут пленные! – взревел хан. – Где они?!.
Но ясно было, что в
царящей кругом сумятице на его взрев "где они?" ответа он не получит.
Да и неважно это теперь: были не только слова пленных, был возникший вдруг
конский топот и пушечная каннонада из ночной тьмы. Переправившиеся диверсанты
кинулись к плотам и что есть мочи погребли назад и, переправившись, с воплями,
смяв обалдевших соратников, полезли по крутому берегу наверх к лошадям. Тут и
на Воробьевском берегу стали слышны и топот и канонада.
Козы-Гирей знал, что
самое страшное для войска не неприятель, а паника. Если она еще не расползлась,
ее кое-как, саблями и плетками можно подавить. Но бывает паника запредельная,
она не давится. И именно она рвалась сейчас из глаз не кого-нибудь, а его
ближайшей опоры, командующего главной силой его войск. Про скачущих мимо и
орущих и говорить нечего было.
"И все пушки,
небось, бросили," – пронеслась тоскливая мысль.
И мысль, надо сказать,
вполне правильная. Тут вдруг бесстрашный Козы-Гирей почувствовал, что и ему
становится страшно. Мурат-Гирея уже рядом не было – ускакал. И страх какой-то
особый, ранее неведомый – не канонада с топотом из темноты внесла этот страх.
Ночные налеты для него и его налетчиков были обычным делом и им-ли, степнякам
(вся жизнь на конях), конского топота вдруг так испугаться? Да если и случался
испуг от этого, он всегда пресекался, всегда можно опомниться от такого испуга.
Но звук пушечного грохота и конского топота нес на себе еще нечто, словами не
объяснимое. Будто ветер страшный, непонятной природы, летел на пушечном грохоте
и вгонял в сердце невозможный, вон отсюда толкающий страх, от которого не
опомниться, пока несется на тебя этот ветер.
