Так-таки и не сорвали их
потом, хотя храм, естественно, закрыли. Кран то занят был, то барахлил, то
идеовождь приболел (а потом и вовсе умер, с идеологическим почетом и похоронен
со звездой на могиле). В общем, притускнела как -то рьяность идеологическая у
местного начальства насчет крестов, так и остались они и потом, через тридцать
лет, когда вновь открывали храм Рождества в Рождественке (в Рождество и
открывали) – подкрашенные и подновленные сияли они на солнце.
Совсем уже
состарившийся, седой и сгорбленный Яша в день открытия стоял чуть поодаль от
храма и смотрел не на кресты, а на стену чуть ниже основания малого купола, что
слева от барельефной надвратной иконы. Там виднелся (если вглядеться) пучок
сухой серо-желтой травы, который обязательно зазеленеет к лету, пучок,
разросшийся от засушенного кусочка травки без корня, что воткнул он меж двух
кирпичей, когда реставрировали храм, кусочек, который прошел с ним все зоны и
пересылки, много раз едва не конфискованный, ибо кумовья и режимники принимали
его за наркотик, и занявший, наконец, свое неизбежное место на случай спасения
еще одного рьяного закрывателя.
Царское
дело
Тяжко умирал Грозный
Царь Иван Васильевич. Страшный грех сыноубийства так и не отпустил. Бог,
Который все прощает, когда каешься, простил, но разве возможно забыть то, как
твой посох (Царский посох!) в порыве очередной вспышки безудержного бешенства
летит острием в висок сыну твоему, кровиночки твоей, наследнику не только семьи
твоей, но наследнику Престола государства Российского... Метался, рыдал,
каялся, опять метался почти до умопомешательства – не вернешь сына. Сына
Феодора, теперь наследника, Грозный Царь Иван считал неспособным царствовать.
Вздыхал, глядя на него и говорил:
– Тебе бы, Федя,
пономарем быть, а не царем.
Кроткий и набожный
царевич любил сам звонить в колокола, созывая москвичей на церковную службу. И
улыбался при этом всегдашней своей блаженной улыбкой. Больше всего на свете
любил молиться и стоять в храме на службе. В Великий пост в Чудовом монастыре
выстаивал до конца самые тяжелые для стояния длинные богослужения, когда и
опытные монахи изнемогали. Никогда не садился даже во время тех чтений, когда
разрешено было, когда все монахи садились. И та же кроткая улыбка пребывала на
его губах. Иногда только всплакивал и произносил тихо:
– Боже, милостив буди
мне, грешному...
"Смиренно-блаженный",
– так его называли бояре. И еще по-всячески искали в нем что-нибудь унижающее.
И находили: "нетвердая походка", "опухлое лицо", – и прочее
всякое такое же внешнее, числом во множестве, и, наконец, все сходились во
мнении: не склонен заниматься государственными делами. Правда, все отмечали,
что: естеством кроток, мног в милостях ко всем и непорочен.
