– Ой, – отшатнулась
бабка. – Как смотрит! Яшенька, у тебя осоловелые, ненормальные глаза!
А Яше вдруг стало
казаться, что ненормальные глаза как раз у бабки. Ему показалось, что во всем
существе ее он увидел то страшное (и сейчас оно виделось страшным до жути), что
так любил всегда, чем гордился и что в себе всегда нес. Это страшное не
охватывалось разумом, не поддавалось анализу, но наличие его, бытие его, этого
страшного, было также реально, как реальна была возможность гибели его там, на
стене. Он глянул наверх и увидел себя стоящим ногами на надвратной барельефной
иконе. Одна нога – над головой Богородицы, а другая – над головой Младенца,
которого она вынимает из яслей. И то самое, что видит он сейчас в бабкиных
глазах, что живо и в нем, страшное и могучее, тащит, несет его вверх, чтобы
петлю на кресты...
– Ну, – сказал тут
идеовожь. – Пора кончать. Залезай, одевай петли, будем сбрасывать.
Сияющие на солнце кресты
глядели на Яшу будто в ожидании. Так ему показалось. Будто и сам воздух вокруг
отвердел в ожидании его решения.
"Да, одену сейчас
петли, потянем – и все. И молнией не убьет. И вообще ничего не будет. Ничего.
Ничего?.."
Яша живо себе
представил, как он вылезает из люльки, как тросы натягиваются... И тут он
отчетливо понял, что не сможет он тогда жить. Вот не сможет – и все, невозможна
будет жизнь. И непонятно сейчас, отчего так, ну, подумаешь – травка, да была ли
она вообще, травка-то, выпала из пальцев, будто не было...
"Я есть!.. А... а
зачем я есть? Чтобы кресты с храмов стаскивать? Я ногами по Их головам, а Они
мне..."
Одна травинка осталась в
руке, чувствуется...
– Ну вот что, – сказал
Яша. – Все вон отсюдова пошли. С краном вместе. Не будет закрытия...
– Ой, да он ли это
сказал? Яшенька ли рьяный это сказал?
Бабка со страхом
попятилась от него.
– Да он болен, с ума
сошел! Яшенька, опомнись!
– Опомнился, – сказал
Яша.
Идеовождь внимательно
поглядел на него, ухмыльнулся спокойной горьковатой ухмылкой:
– Горя-яч... Все решил?
Бы-ыло у меня уже такое. Ну-ну, твоя воля.
Когда отступили
закрыватели, Яша вошел в храм. Огляделся. Все было уже выволочено, вынесено,
содрано, большая часть штукатурки с росписями отбита. Сам и отбивал кувалдой.
Он подошел к тому месту, где почти не отбилось почему-то, сколько не долбил он
тогда, надпись только повредилась. Вгляделся в нарисованное и стал читать
поврежденное. Изображен был какой-то молодой поверженный человек с выколотыми
глазами, отрубленными ногами и руками. "Иаков Персиянин" – с трудом
прочел Яша на нимбе вокруг головы поверженного. "Иаков... Яков?.. И я –
Яков!.." Вгляделся пристальнее, напрягся и прочел. Поверженный Иаков
взывал к Господу, сокрушался, что нету ног у него, чтобы преклонить перед Ним
колена, нету рук у него, чтобы поднять их к Небу, что не имеет глаз он, чтобы
взглянуть на Него, но он благодарит Его за все и просит не наказывать своих
мучителей, ибо не ведают, что творят. "И я его– кувалдой по
глазам..." Яша перевел взгляд на купол, в вышину, куда был обращен лик
безглазого человека Иакова. Скорее догадался, чем узнал Яша Того, Кто глядел на
него с высоты. Раз в жизни до этого был Яша в храме, вот в этом самом,
позавчера, с кувалдой. И сейчас можно еще обозвать Его, даже бросить в Него
чем-нибудь, на неотбитую роспись плюнуть, кувалду взять. И не убьет в ответ
молнией. И ничего в ответ не будет. Ничего?
