— Это точно, — мрачно
подтвердила завуч.
Улыбка на лице Игнатия
Пудовича погасла и он сказал со скорбным вздохом:
— Да, болячка эта современная,
а лечится она только здесь, в храме Божием. Ну, и я надеюсь, — Игнатий Пудович
развел руки в стороны, оглядывая стоящих перед ним шестиклашек, — что здесь
присутствующие — это есть будущая команда корабля Святой Руси, плывущего по
Реке Времен. А сейчас, деточки, давайте-ка в храм пойдем, там как раз самая
торжественная, самая важная часть литургии начнется, будут петь херувимскую.
Что такое «херувимская»,
никто из шестиклашек не знал, как не знали этого ни их классная, ни их завуч.
Да и вообще, никто и не предполагал, что сначала придется идти в храм.
«Вот угораздило!» —
такая мысль пронеслась в голове завуча, но вслед за этой мыслью последовала
другая, для нее самой неожиданная: «А как тебя угораздило за всю жизнь ни разу
в храм не зайти?!» Вообще, когда подходила она к этому месту, то почувствовала
в себе всплеск некоего волнения: ведь где-то здесь, в каком-то полуразваленном
здании, тогда под госпиталь приспособленном, и провела она первую свою операцию
в качестве операционной сестры. Через неделю госпиталь перевели в другое место.
Все ее дежурства были ночными, поэтому и смутно сейчас помнилось, где же оно
стояло, это полуразваленное здание, но точно, что где-то здесь.
Та первая ее операция
состоялась 25 октября 1941 года, в один из самых тревожных и страшных для
Москвы дней, когда она уже неделю как была на осадном положении. В этот день
случились и первый бой ее, и первая операция, а ведь не была она ни солдатом,
ни медсестрой. В тот год исполнилось ей 15 лет. Сама тулячка, до сентября
копала она вместе с другими тульскими женщинами и девчонками окопы и
противотанковые рвы, которые и спасли Москву от танков Гудериана, а потом
поступила в медучилище, где новоявленным студенткам устроили ускоренные курсы
санитарок (танки Гудериана уже уперлись в девчоночьи рвы) — и на фронт. После
курсов она умела делать только примитивные перевязки, но таскать на себе
раненых сил хватало. И до сих пор не понимает, откуда брались они, силы эти.
Первого своего спасенного, вытащенного из воронки, мальчишку чуть старше ее —
на всю жизнь запомнила. Его и еще восемь раненых, в машину погруженных, и
сопровождала она в Москву, когда затих на полчаса штурм девичьих рвов танковой
армадой Гудериана. А разгрузив около того полуразрушенного здания прямо на снег
раненых и затащив их потом в коридоры, она тут же стала операционной сестрой,
потому как больше никого под рукой у сердитого, изможденного хирурга не
оказалось. И первым ее пациентом оказался тот мальчишка, вытащенный из воронки.
Сильно растерялась она тогда, ведь совершенно не знала названий
железок-инструментов, лежащих в тазике, которые ей надо было подавать хирургу.
И тут она увидела цветное, полусбитое изображение на стене. Разобрать можно
было женское, очень красивое лицо, обрамленное головным убором, похожим на
шлем, на котором укреплены были треугольные шипы-острия. Лицо ей виделось
«воинственно-добрым» — именно так определила она его тогда. И в золото
окрашенная широкая дута вокруг лица и шлема осталась не сбитой и светилась во
всем своем золотом блеске. И еще очерчивалась рамка изображения, а под нижней
полоской рамки была нарисована мускулистая рука по локоть, и казалось, будто
изображение «воинственно-доброго» лица и всего остального полусбитого, что в
рамке, опиралось на эту руку... И тут она услышала, сердитым басом
произнесенное, название того предмета, который она должна была вынуть из груды
наваленного в тазике инструментария и подать хирургу. Название она тут же
забыла, да и вспоминать-то нечего было, но она этот предмет латинского названия
—
