И вот все десять гроздей
съедены, и самая горечь от последней, ибо она — гроздь погибели души. До
последней минуты любой смертельной агонии есть у каждого возможность покаяния.
Но какое покаяние у того, кто не помнит себя и не знает, где он и зачем он...
И вдруг в затылок
ударило острым холодом. И будто дырку в черепе пробило. И в нее полились
оживляющие и обжигающие струи чего-то... вот будто ждешь его бессознательно всю
жизнь, не зная, есть оно или нет, надеясь, что все-таки есть, и — вот оно! И
знаешь сразу, как назвать это, будто вместе со струями название прилетело —
благодать!.. И ударили струи благодати по змеенышам! Взъярились змееныши, они
не собирались уступать, яростно отбиваясь от струй, не отпускали изнемогающую
душу. Особо свирепо сопротивлялся десятый. Но живительный поток не иссякал, и
оказалось, что любая свирепость — ничто против благодати! Сдох и растворился он
в ее потоке. Но раны от змеенышей остались.
Как только бутылка
опустела, дядя остановился и стал подниматься с четверенек. Бабушка отступила в
испуге и прижала к себе внука. Всегда непредсказуемы такие, кто вот так
поднимается, кто, будучи пьяным, находит в себе силы подняться, так как обычно
они поднимаются, чтоб побуянить и после опять упасть. Дядя встал и повернулся
лицом к бабушке. И тут бабушка вскрикнула пораженно, вскрикнула, как говорят,
не своим голосом. Если бы поднявшийся собрался дебоширить, она б вообще не
вскрикнула, она бы сразу начала соображать, как урезонить буяна. И обязательно
урезонила бы, не привыкать! Но сейчас она видела невозможное, от которого хоть
каким голосом вскрикнешь: перед ней стоял совершенно трезвый молодой человек и
ясными, но беспокойными глазами смотрел на нее. Потом огляделся и спросил:
— Где я?
Ответил Тимоша:
— Дяденька, вы у нас. Мы
вас с бабушкой со снега подняли и сюда принесли. И полили святой водичкой.
Дяденька призакрыл
глаза, губы его беззвучно задвигались, явно он сейчас прокручивал про себя
обрывки воспоминаний, и эти обрывки, судя по его изменившемуся лицу, не
доставляли ему радости.
— Ужас, — сказал дядя,
открывая глаза.
— Ужас, — сказала
бабушка, хотя и не видела того, что смотрел про себя дядя. Дядя стал тереть
себе виски.
— Но я ж еще валяться
должен, — тихо проговорил он, покачивая головой.
— Бабушка, — подал голос
Тимоша, — а как же папа? Ему водички не осталось?
— Да... Ему водички
завтра возьмем, Тимош. У Нее, — бабушка кивнула на икону, — воды на всех
хватит.
