— А она и есть
настоящая.
— И много таких надо?
— Много. Двести тысяч
рублей требуют.
— Сколько?!
— Сколько требуют,
столько и соберем. Даже если ты вот это, — иеромонах кивнул головой на повозки,
— отнимешь.
— Не отниму, — глухо
сказал атаман. — Езжайте.
— Э, нет, атаман, —
встрял опять Башня. — Мою долю с этого ты отдашь!
— С этого не будет
ничьей доли! Со следующей добычи мою долю возьмешь. Или — катись на все четыре
стороны! А еще хоть слово скажешь про долю — это будет твое последнее слово, —
атаман зловеще качнул своим кинжалищем. — Всё! А вы езжайте. Один из моих ребят
вас до Оки сопроводит. А то неровен час на вас Васька Бобер нападет, там он
хозяйничает, поделено у нас. А моего орла увидит — не тронет...
Иеромонах Феофан еще
издалека узнал его. К их нижегородскому стану, куда стекались обозы с выкупом,
подъезжал кузнец-плавилыцик Василий Адрианович. Подъезжал на подводе,
нагруженной четырьмя огромными мешками, в которых постукивало металлом о
металл.
— Мир тебе, кузнец Василий,
— встретил его отец Феофан.
— И тебе мир, батюшка, и
благословения прошу, — ответил кузнец, подходя к иеромонаху.
— Однако, где ж это ты,
при твоем разорении, мешки такие добыл?
— Эх, батюшка, не
знаешь, где найдешь, где потеряешь, — кузнец перекрестился. — Вскоре как вы
уехали, нагрянули ко мне разбойнички. Много слыхал я про них, а увидел впервые.
Эх, говорю, ребятушки, у меня басурманы все гвозди из стен выдернули, нечем вам
поживиться, гол как сокол. А атаман ихний и говорит мне: «Ты свой крест нательный
в монетку перековал?» — Я, говорю. Неужто за это казнить меня вы прискакали? И
вижу, кинжальчик у него моей работы, пару лет назад купцу одному нижегородскому
по заказу ковал. Добрая работа, не ржавеет, любой щит пробьет, любой нож
перерубит. А атаман видит, как я на кинжал смотрю, усмехается. «Не бойся, —
говорит, — не затем я здесь, чтоб им тебя зарезать». Да, говорю, обидно от
этого кинжала смерть принимать. Ну и говорю ему, что моя, мол, работа. Очень
атаман удивился, лицом переменился. «Ты, — говорит, — садись сейчас на эту
подводу, что мы привезли. В мешках, — говорит, — всякие кубки, да ложки-брошки
серебряные, и золотишко есть. Догоняй монаха. От нас князю Василию выручка...»
Потом глянул с тоской на кинжал, усмехнулся. «Ну, — говорит, — и его забирай,
как свое отдавай». Вот так, батюшка Феофан.
Иеромонах ничего не
сказал, перекрестился только.
На великий праздник
Покрова Богородицы, первого октября, государь Василий Васильевич был отпущен, а
семнадцатого ноября, в день преподобного Никона Радонежского, ученика Сергиева,
торжественно въехал в Москву. А по пути (сопровождал его назад тот же Феофан)
остановился он перед домом кузнеца Василия Адриановича, кланялся ему в ноги, с
целованием монетку вернул и сказал:
