Атаман оглядел
товарищей, на каждом задерживая взгляд. Все под его взглядом опустили головы,
кроме Башни, который взъерепенился еще больше и хотел опять что-то выкрикнуть,
но атаман взял его за запястье и очень выразительно на него глянул. Хватка
ручищи его была мертвая, взгляд — под стать хватке. Башня замолк. Все, что он
говорил атаману, — было правдой. И зерно отняв, село на голод обрекли, да и
вообще, столько начудили... да если все перечислять, никакой летописи не
хватит, но главная правда Башни в том, что власть государева — всегда первый
враг разбойникам. А разбойники — всегда враги власти. И если разбойник из себя
справедливого корчит, мол, у богатых отнимаю — бедным отдаю, мол, притеснителей
притесняю, то это все — вранье!
Атаман не корчил из себя
справедливого и менять свою жизнь пока не собирался. Но чувствовал всегда своей
разбойничьей душой, что это «пока» живет где-то в дальних ее тайниках. И
сейчас, то ли от слов и взгляда монаха, то ли еще от чего, не по себе стало
атаману. Разбойничает он здесь, в нижегородских лесах (пока безнаказанно), ну и
ладно. Приедет в Псков ограбленный им купец, похнычет воеводе псковскому, вот,
ограбили, мол, меня, за тыщу верст от тебя... А у воеводы псковского своих
таких атаманов хватает. Псковские леса не жиже нижегородских. А уж у государя
московского вообще забот полон рот, чтоб еще его шайку по лесам непроходимым
ловить, а местные, когда слышат, что кого-то недалеко ограбили, радуются, что
не их. Но сейчас, под прижимающим взглядом монаха (да ткни его пикой — и нет
взгляда), на обоз глядя, проняло вдруг атамана. И почуял он сердцем, что если
возьмет сейчас этот обоз как добычу, то быть ему вне закона и для псковских, и
для тверских, и для московских князей-воевод и их подданных. И ни в каких
лесах, ни за какой степью, ни за каким морем не скрыться ему от всеобщего
гнева. Загонят, затравят, как бешеного волка.
Атаман подошел к
связанным и обратился к иеромонаху:
— Слышь, батюшка, как
тебя?..
— Пострижен в Феофана.
— Отец Феофан, а монетка
та, из креста нательного, где она? В мешке каком-нибудь?
— Нет, при мне она, в
кармане.
Атаман вынул из ножен
здоровенный свой кинжалище, перерезал веревку и поднял иеромонаха за руку.
Остальные поднялись сами. Отец Феофан вынул из кармана рясы монетку, подал ее
атаману. Тот повертел ее, пристально на нее глядя, хмыкнул, покачал головой и
отдал отцу Феофану со словами:
— Как настоящая.
