И других подручных под
рукой — нет!..
И не будет!
Не будет?
— Лаврентий, а эти люди?
— он ткнул пальцем в бумаги и предметы.
— Будут здесь через
полчаса.
— Хорошо, — поднял
трубку местного. — Я знаю, Саша. Заноси.
На зеленой обложке
календаря был изображен дивной красоты многоглавый храм. Перевернул обложку: на
него в упор, пронзающим взглядом смотрел Патриарх Тихон.
Третий портрет из того
мира.
Встали перед глазами
последние строки его послания, от руки писанного одним белогвардейцем, в плен
взятым: «...Анафема вам, святотатцы и грабители монастырей и храмов. Анафема,
анафема, анафема, пока не покаетесь!..» И сейчас по кабинету
разнеслось-зазвенело: «Анафема, анафема!..»
Белогвардейца тогда
лично допрашивал, потому как тот аж из самой Москвы пробирается, куда ходил по
заданию Деникина. А ходил к самому Патриарху Тихону, ходил за официальным
благословением от него для Деникинской армии и всего его Добровольческого
движения. И получил от Патриарха отлуп. И посему пребывал в ярости и
непонимании. Да, такое благословение для красных было бы крайне опасным и
грозило очень многим, это было бы знамя, хоругвь впереди крестного хода...
Не состоялось. Все
крестные ходы уже были красными расстреляны. А Деникин и не собирался идти на
Москву крестным ходом с хоругвью, он шел туда с лозунгом Учредительного
Собрания. Ильич постоянно похохатывал над этим лозунгом. А за благословением к
Патриарху послал оттого, что приперло, безнадежность похода на Москву
вырисовывалась вполне. Всплеск уныния у добровольцев вкупе с безразличием у их
большинства выразился воскликом: как он смел? Еще живой тогда Колчак возмущался
больше всех: получалось, что его верховноправлению — нуль цена с точки зрения
Высшего Промысла, о Котором вдруг вспомнили. Неизвестно, вспомнился ли ему
благодарственный молебен, в радости им заказанный, по поводу падения
Самодержавия, о чем, оказывается, обласканный адмирал, командующий Черноморским
флотом, только и мечтал всю жизнь.
Бесстрашный пленный
белогвардеец не страшился предстоящего расстрела, он нервно и сбивчиво обвинял
Патриарха в трусости.
Тогда, зажигая трубку,
ещё не всему миру известную, спросил:
— А вы сами, ротмистр, в
Бога верите?
И в ответ получил
мычание с кручением пальцев правой руки, мол, значения это не имеет, просто
нужна была, так сказать, официальная регистрация.
— Вроде моей подписи под
вашим смертным приговором?
— Вроде. А Патриарх —
струсил.
Безбожный продовольственный
диктатор, Хозяин Царицынского фронта очень удивился тогда: человек, который по
всей стране разослал такое страшное для себя анафемствующее послание, вряд ли
трус. И видя полное непонимание со стороны пленного оппонента постановки
вопроса, допрос прекратил и предложил не валять дурака с играми в
благословение, а переходить от неблагословленной белогвардейщины-учредиловщины
на сторону красных, которые не нуждаются ни в каком благословении, кроме
подписи вождя в конце расстрельного списка. Согласие было получено тут же...
