— Имени Вас,
Иосьсарионыч.
— А не много ли чего у
вас имени нас? Не пора ли остановиться? — и, глядя в пол и дымя трубкой, вновь
тихо и медленно зашагал к окну.
Метельное морозное
заоконье гляделось страшным, но красивым. Вновь какое-то лицо начало
проступать, выскульптуриваться из метельной стены. Он уже знал, чье это будет
лицо. И очень не хотел его сейчас видеть. Но стоял недвижим и не мог оторвать
глаз от окна, все тело сковало, даже дернуться не мог. Сковавшая сила была
сильней любых дерганий. Никогда не верил, что кроме сна, над которым не
властен, можно некоей силой заставить человека увидеть видение, или явление,
которое не хочешь видеть. Да зажмурил глаза, мотнул головой — и нет его. Голова
не моталась, глаза не жмурились, изображение неотвратимо проступало все
отчетливее. Будто некая сила демонстрировала свое могущество. И тюкнуло сейчас
уколом в неподвижную голову, что демонстрировалось это ему не раз, и, видя
бессмысленность демонстрации, не убивала, но разрешала отмахиваться.
А проступило,
отскульптурилось лицо его матери. Как мечтала она, чтоб после семинарии он стал
бы сельским батюшкой. Как хотел он много раз впоследствии, чтоб она явилась и
радостно удивилась его взлету, и они вместе посмеялись о том, на какой жалкий
путь она хотела его направить. И вот она явилась, чтобы видеть его позор и
конец его взлета. Лезть на вершину власти, стравливая и убивая своих врагов, —
это одно, а организовать оборону государства от нашествия реальной силы, против
которой имел подавляющее превосходство, — совсем другое, и это другое — полная
несостоятельность: и в расчетах, и в решениях, и в действиях. И опереться можно
только на горстку жестоких, беспощадных полупрофессионалов. Сам же беспощадным
жестоким отсевом оставил только таких. Остальное окружение — глупцы и мерзавцы.
Сам же себя ими и окружал. Один перед собой, сам с собой, полное одиночество и
никого рядом. И сам же себя давно лишил той Опоры, которая была Основой власти
Того, Кто с портрета освещает сейчас его кабинет. Если с верой в Нее стоишь на
Ней, Она незыблема и несокрушима ничем. Но с Нее можно сойти, отмахнувшись
головой с зажмуренными глазами и устремиться ко гнилой свае. Свая вот-вот
рухнет, зато облита французскими духами...
Вид лица матери стал
нестерпим, но почувствовалось, что уже можно зажмурить глаза и отмахнуть
головой. Глаза зажмурил, но отмахивать головой не стал: сквозь закрытые веки ее
образ стал еще отчетливее.
