– А происходит то, –
сказала спокойно старуха, – что он сейчас беса увидел во всем его безобразии.
– Кого увидел?
– Беса.
– А это кто, позвольте?
– Эх, – вздохнула
старуха. – Эта та злая сила, которой ваш сынок подчиняется все три года своей
сознательной жизни. Ага. Ибо с семи лет у человека идет его сознательная жизнь,
он уже отвечает за все, что натворил. Так Господь определил – с семи лет. Хоть
и отрок, но безответственность кончилась. Нагадил – изволь к ответу. И хорошо,
если ответить здесь успеешь.
– Что? Где это
"здесь" и что значит "успеешь", – папа наполнялся гневом и
уверенность, что пора вместо дурацких вопросов с его стороны силу приложить и
вышвырнуть вон эту... Он видел подавленность и потерянность сына и был уверен,
что тот того же хочет.
Опять вздохнула старуха
и произнесла устало:
– А вот то и значит –
мальчик... тот, на которого во гробе вы даже посмотреть не пустили своего сына,
он, неизвестно, успел ли ответить здесь, на земле! – вдруг крикнула старуха. –
Ответить!
И тут папа взорвался:
– Да ты тут не
прикрикивай! А ну-ка, вон отсюда! – обернулся к сыну с вопросом, – Надеюсь, ты
не против?
– Да я-то не против,
но... ну, попробуй ты!
Папа открыл дверь, взял
старуху за руку и дернул ее в направлении открытой двери так, что, пожалуй,
любой штангист-тяжеловес вылетел бы птичкой из квартиры. Столько было силы и
ярости в папином движении. Но старуха осталась неподвижной. Папа повторил
дерганье (да еще пинка дал) с утроенной энергией и удесятиренной яростью. Все
осталось, как и было. Старуха стояла как и стояла.
– Ты можешь обмотать
меня тросом и тащить всеми танками мира. Ничего не получится. Человек не
разлучим со своей совестью. Разлучница у них одна – смерть.
Если сказать, что папа
пребывал в состоянии ошеломленности, то это значит, ничего не сказать.
– Но этого не может
быть, – в страхе прошептал он, переводя свои глаза со своих сильных рук на
хилую тощую старуху.
– Когда не верится
разуму, верьте глазам. Итак, поскольку вышвырнуть меня нельзя, пожалейте свое
здоровье и не делайте больше дурацких попыток... Так вот, сядем-ка рядком, да
поговорим ладком.
– Однако всякие
россказни о Боге я па-апрашу в моем доме оставить, – остатки ярости еще бурлили
в папе.
– Россказни? – старуха
тяжко вздохнула и покачала головой. – Ну что ж, послушаем тогда ваши
россказни...
И тут ожила мама. И
видно было, что ярости в ней клокочет не меньше, чем только что клокотало в
папе. Но у женщины ярость не так взыгрывает как у мужчины, не хватает она, не
дергает, пинка не дает (хотя иногда бывает и так, если уж совсем допечь!). Мама
вплотную приблизилась к старухе. Голос ее злобно-шелестящий, видимо впервые
таким слышали папа и Антон. Они с удивлением воззрились на маму. Будто и само
явление старухи по сравнению с видом шипящей мамы отступило на второй план.
