– А мать знает, что ты
это... за братиком?
– Знает.
– А не врешь?
Алеша всегда удивлялся
этому вопросу, ведь он же не обманщик и значит никогда не врет. И вдруг ему
стало так тошно, что мама с папой вот так обманули его, что слезы опять
покатились ручьями и не вытереть их никак, потому что в руках был отяжелевший
Миша:
– Где Элеваторная, где
больница, ты знаешь?
– Да, знаю я. Вот она. И
больница та видна, где точно бабам из животиков чик – и нету... А давай-ка я
лучше тебя домой отведу, а? Ну, зачем тебе братик? С ним ведь моро-ки-и... Нет
вот у меня никого, да и не надо. Хорошо. Вся морока в том, чтобы с утра на
такую вот кружечку наскрести.
– Это твое сокровище?
– Ага, гхы, точно, а
братика твоего тебе все равно ведь не отдадут. Нечего отдавать-то.
Тут и другие дяди голос
подали, что, мол, нечего тут разговаривать, отвезти его домой надо и все тут.
Алеша сжал в объятиях
Мишу и бросился что есть мочи бежать от навеса с дядями. Перед собой он видел
одну только белую больницу, в которой где-то был оставленный мамой братик, и он
его обязательно найдет там.
Седой старый врач,
только что окончивший дежурство, сидел в своем закутке перед приемным покоем и
мрачно курил. Прошедший день был дурацки суетлив и нервозен. Только заступил,
как сразу настроение испортила эта взбалмошная истеричка-малолетка с ее
прыжками из окон и криками: „Рожать хочу“. Хочешь рожать, рожай, а орать нечего
и на папочку тогда плюнь, хоть даже на такого носорога. А не можешь, так и
опять же орать нечего. Кто хочет, так может.
И абортницы почти все
попались первичные, плаксивые, пугливые, склочные. Сестра-хозяйка опять пьяная.
Сын, болван, на этой дуре жениться собрался и не видит, что дура. Пришлось
наорать по телефону, тот, естественно, в долгу не остался, сердце полчаса не
могло в порядок придти, а тут еще эту привезли, катетером решила сама себе
чистку делать, еле откачали, а тут снова сыновний звоночек, не доорал, не
дообзывался, а эта орет, визжит, кровью истекает, стопку пропустить некогда...
Из дыма проступила
маленькая двуглавая фигурка и застыла неподвижно. Ход нервных мыслей
приостановился, папироса замерла в воздухе, не дойдя до рта. Одел очки и
вгляделся. „Однако“, – сказал он сам себе и наклонил туловище вперед. Перед ним
стоял мокрый и грязный донельзя малыш, прижимавший к себе такого же мокрого и
грязного плюшевого медведя. Их головы были рядом, оба не мигая смотрели на
врача. Никто и никогда еще так не смотрел на него, никто и никогда никаким
взглядом не мог его смутить, однако сейчас отчего-то не по себе стало врачу.
