Приезжаю на такси домой и прямо в вечернем платье, не включая в гостиной свет, ложусь на диван и кладу рядом с ухом сотовый. Он звонил всю дорогу, я всякий раз доставала его, видела на экране номер Джерарда и не отвечала.
Теперь звонки поступают реже. Стало быть, завтра вообще прекратятся…
Правильно ли я делаю? Не знаю. Моя душа разрывается от боли, перед глазами так и стоит любимое лицо Джерарда, но сожалений нет. Потому что едва мне представляется, что означала бы жизнь со вторым разведенным, хочется исчезнуть с лица земли.
Нет, в этот раз все было бы стократ хуже. У Джерарда не один, а двое детей. К тому же люблю я его, как теперь ясно чувствую, куда серьезнее и горячее, чем Питера. Такой пытки я не вынесла бы.
В груди все бурлит, лицо горит, мысли перепутались и пульсируют в висках, почти причиняя боль. В иные минуты становится настолько невыносимо, что хочется открутить голову и выбросить ее с двенадцатого этажа на проезжую часть.
Телефон на какое-то время умолкает.
— И замечательно, — шепчу я темноте. При мысли о том, что будущего с Джерардом у меня больше нет, я впадаю в такое отчаяние, какого не испытывала ни после расставания с Питером, ни в любые другие дни. Но я твержу себе, что должна пережить эту муку теперь, не то привяжусь к Джерарду еще сильнее и тогда вообще не смогу перенести разрыв, а он, как ни крути, неизбежен.
Страдая и негодуя на злодейку-судьбу, я наконец проваливаюсь в тягостный сон. Мне снятся чужие семьи и чьи-то дети, злобные ухмылки других женщин, их власть над теми, кому я хочу дарить свою любовь, и я сама… Жертва неверно складывающихся обстоятельств, мечущаяся в поисках тихого уголка, где можно скрыться от всех и вся и спокойно зализать раны.
Просыпаюсь, услышав чьи-то шаги и скрип половицы, и чуть не вскрикиваю.
— Малявка, это я, — звучит из темноты негромкий знакомый голос.
— Мам? — Отрываю от диванной подушки тяжелую голову и прищуриваю глаза.
— Где у тебя включается свет? — спрашивает мама, шаря рукой по стене.
— Гм… сейчас. — С трудом встаю, спотыкаюсь о туфли, которые, не помню когда, скинула с ног, шлепаю к другой стенке и включаю ночник.
— Так-то лучше, — бормочет мама, вглядываясь в меня. — Что с тобой?
Провожу рукой по лицу, задумываясь, откуда она узнала, что у меня неприятности. Я ведь вроде бы не ревела, не рвала на себе волосы и не билась руками и ногами об пол. Словом, выглядеть должна почти нормально. Особенно в таком полумраке.
