Помня о том, что повседневно работать с Пахановым приходится Петухову, и желая поддержать его авторитет, полковник сказал:
– Я попрошу капитана, чтобы он не настаивал на переводе. Но учти, это в последний раз. Если Петухов мне на тебя пожалуется, больше заступаться не буду. И тогда прощай туристские экспрессы. Шофером не станешь.
После того как Паханов отсидел трое суток, командир роты приказал ему восстановить забор. Жорка неделю месил глину, делал кирпич-сырец и выкладывал стену. Шоферы подшучивали над ним:
– В другой раз на аккумуляторную правь, ее, давно перестраивать нужно.
И самым удивительным было то, что Жорка на шутки не обижался. Он смеялся вместе с солдатами и даже отвечал им в таком же веселом тоне:
– Другой раз на склад запчастей наеду. Готовьтесь хватать кому что нужно.
Вечером старшина Озеров пел под гитару свои задушевные песенки. Увидев Паханова в сторонке, сверхсрочник позвал:
– Жора, иди садись.
Если бы позвал кто-нибудь другой, Паханов не пошел бы. А Озеров ему нравился. Старшина потеснил соседей, усадил Жорку рядом с собой и, не обращая больше на него внимания, продолжал песню:
Помню косы, помню майку,
Помню смуглый цвет лица,
Помню, как мы расставались,
От начала до конца.
Жорка сидел в тесном солдатском кругу. Курил. Каждый думал о любимой девушке. И Жорка тоже вспомнил свою любовь - бедовую Нинку Чемоданову.
Однажды, когда Паханов проходил мимо склада, его окликнул старшина Озеров:
– Жора, зайди на минуту.
Паханов зашел. В складе было прохладно, пахло машинным маслом, вдоль стен на стеллажах аккуратными штабельками лежали запчасти.
– Помоги мне задние мосты в тот угол переставить. Тяжелые, черти…
Паханов помог. Потом вместе мыли руки. Сели покурить. Старшина был ненавязчив. Он ни о чем не спрашивал, не поучал. Жорка сам задавал вопросы приглянувшемуся сверхсрочнику, причем, как всегда, говорил «ты». Уж так сложилась Жоркина жизнь, не приучила его говорить «вы».
– Воевал? - спросил Паханов, имея в виду две полоски лент на груди старшины.
– Было дело.
– Интересно. Убьешь человека на фронте - орден дадут. Убьешь в мирное время - высшую меру получишь.
– Если человека убьешь и на фронте - расстреляют. Награды дают за истребление врагов.
– А какие они, враги?
Старшина нахмурил брови, глубже затянулся папироской. Лицо его сделалось суровым.
– Враги, говоришь? Жил я до войны под Киевом, в колхозе. Женился. Дом построил. Была у меня дочка Галя. Шустрая лопотушка. Утром заберется ко мне в постель, сядет верхом и давай погонять: «Но, лошадка!» Жена Маруся - добрая дивчина. Все было хорошо… А потом - Гитлер напал, - хриплым шепотом продолжал старшина. - Сроду столько горя люди не видели. До нашей деревни дошел… Сколько там крови неповинной пролилось… Молодых стали угонять в Германию… Пришли и за моей Марусей… Дочка Галочка кинулась к матери. Обхватила ее ноги… Криком кричала… Не пускала… Маленькая, а поняла, что… беда матери грозит… А он… зверь этот… схватил… доченьку за ноги - да головой об угол. - Лицо старшины побелело. Его била мелкая дрожь, папироса жгла пальцы, но он не замечал этого. - Узнал я от матери. Она все видела своими глазами… А скажи, - дрогнул его голос, - такое можно видеть? Клятву я дал тогда - ни одного фашиста в живых не оставить! Не мне, так кому-то другому каждый из них принес несчастье.
