Нас было восемь мальчиков, Ева Седерстрём и я. Ева смеялась надо всем праздничным убранством, протирала носовым платком свои ботинки из блестящей кожи и попросила у меня пудру. Мы захватили большой стол и заказали пиво. После двух лет мы вдруг перешли на «ты» друг с другом и открыли, что Пётея и Саукконен были переодетые принцы и что их зовут Урбанус и Иммануэль!
— Теперь я знаю, — воскликнула Ева, — теперь я точно знаю, что не хочу пить свое обычное вино! Я хочу попробовать разные вина, и ничего другого я сегодня не хочу! — Потом она одна выпила половину бутылки; она, которая всю зиму проплакала из-за пустых бутылок, выпитых мальчишками, что валялись всюду на лестнице.
Тапса и я кружились в безумном вихре венского вальса так, что никому другому места не оставалось, а потом он купил мне розу. Когда мы вернулись к столу, Ева вскочила и сказала, что теперь она хочет танцевать хамбо[6]. Но это трудный танец, и никто из нас танцевать его не умел.
Мэнтюнен весь день был очень молчалив. Когда мы танцевали, его лицо стало совсем красным, и он задрожал. Я, собственно, никогда не думала особенно много о Мэнтюнене, но когда он задрожал, это передалось мне словно зараза и всю меня будто наэлектризовали. Это было очень приятное чувство, которого я никогда раньше не испытывала. И как жаль, что это чувство вызвал именно Мэнтюнен. Потом Ева захотела домой. Она сказала, что у нее заболел живот. Виртанен провозгласил тост за всех Ев и разбил бокал (платил Мэнтюнен).
Мы вывалились в холодную синюю ночь, и Виртанен, Мэнтюнен и я пошли, распевая, через весь город, потом мы оказались в парке Кеспериа, который, темный и густой, спал около залива Тёлёвикен. Весь залив был как одно светло-красное водное зеркало до самого Сёрнеса; мы швырнули наши плащи и пальто в какие-то заросли и нырнули под деревья. Я поднялась в гору, птички уже начали чирикать то здесь то там, и слабый красный рассвет проснулся на востоке. Я радовалась до боли и протянула руки прямо вверх, позволив ногам танцевать, как они хотели, и тогда я услышала топот шагов вверх по склону, это был Олли Мэнтюнен, который пришел за мной. И я начала смеяться, потому что он был точь-в-точь как одна из папиных скульптур — очень молодой лось. Мы гонялись друг за другом вперед и назад, назад и вперед и очень веселились, а когда я позволила ему поймать меня, то вскрикнула так громко, что и на небе услыхали.
Но он собирался лишь что-то объяснить, поэтому я побежала своей дорогой. Разговоры мне были в тот момент не интересны; хотя в какое-то мгновение я подумала о том, что он мог прийти в отчаяние.
