Вера в Бога и эта дурацкая добродетельность не принесли им ничего хорошего. Они дожили до нищенской старости, и я не собираюсь помогать им. Они загубили мои детство и юность, так с какой стати я должна теперь о них заботиться?
Она обвела нас вопросительным взглядом, как бы ожидая поддержки, но поскольку нам было запрещено открывать рот, мы промолчали.
— Жизнь у них была не из легких. Отец работал на складе обувной фабрики, а мать в пекарне. Для своих запросов они зарабатывали вполне нормально. Считали бережливость добродетелью, к тому же все время ожидали конца света, а потому за многие десятилетия наверняка накопили деньжат. Но я ничего этого не видела и не знала. Дрожала от холода в рваненьком пальтишке и терпела унижения от сверстников, презиравших меня даже не за бедность, а за таких вот родителей, у которых снега в зимний день не выпросишь. Другие девочки жили по сравнению со мной просто-таки в роскоши — имели собственный телевизор в комнате, деньги на карманные расходы и нормальные каникулы, когда можно эти деньги потратить. Меня же в лучшем случае высмеивали, а в худшем — травили и били. Мои родители в своем стремлении попасть на небеса спускали то, что могло бы остаться мне в наследство, на разные благотворительные нужды и совсем не думали о моем содержании. «Бог подаст», — говорили они. Но Бог что-то не подавал, а теперь я не собираюсь вмешиваться в его планы на их будущее. Они получили то, что хотели.
В четырнадцать отец выгнал меня из дома, предоставив катиться по скользкой дорожке прямиком в ад и лишив меня всякой надежды на спасение. Мать встречалась со мной тайком, но развестись с ним отказывалась, и это меня раздражало. Она могла выбрать между ним и мной и предпочла его. Хотя тупее человека, чем отец, я не видела. Его тупость — не врожденная, как у матери, — переходила все границы, он прямо-таки культивировал ее в себе, все больше и больше глупея. И что же тут удивляться, если человек ради религии всю жизнь гнал от себя любые сомнения и травил все зачатки интереса к нормальной жизни? Конечно, такое приводит к тупости. Папаша мой все-таки смягчился, когда ему перевалило за шестьдесят, а его отцу, моему дедушке, стукнуло девяноста три. Тогда до него наконец дошло, что никакого конца; света он не дождется, и мне позволено было снова жить дома, хотя он по-прежнему не обращался ко мне лично, а только через мать.
Но я с ранних лет была честолюбива — всеми мыслимыми и немыслимыми способами пыталась удрать из этого мрачного и удушающего окружения, в которое попала по милости жестокой судьбы. Но как тут удерешь? В детстве человек беспомощен. Я очень рано осознала, что такое сила улыбки — в нашем доме это была редкость, — и стала использовать ее как оружие. Я улыбалась каждому, кто подходил к моей детской кроватке, в которой еще и встать-то сама не могла. Я никогда не плакала, а только улыбалась, и это всегда срабатывало.
