Февральский снег — замерзшие слезы вечности. Он тоскливый и грязный, затвердевший и жестокий, местами превращающийся в грязные лужи и слякоть. Запах? Его запах? Ржавых водосточных труб. Именно так и пахло на школьном крыльце, когда в один из дней на него выскочил Саша, на ходу застегивая свою не очень то теплую куртку. Когда-то мама очень внимательно следила за тем, чтобы он тепло одевался, выходя на улицу, всегда надоедливо напоминала про шапку и шарф. Иногда она говорила что-то про бронхит, его последствия и осложнения. Но потом она всегда замолкала, глаза ее заволакивала мутная пелена страшных воспоминаний, лицо ее мертвело и становилось похожим на каменную маску. Если они были дома, она бежала пить свои таблетки, а потом возвращалась другая — вроде бы веселая, но совсем не такая, как прежде, как будто ненастоящая, словно ее подменили. Со временем мутная пелена все чаще стала появляться в ее некогда ярких и живых глазах, а лицо все меньше выражало в себе какие-то эмоции и чувства. Создавалось впечатление, что ее душа незаметно выскользнула из тела и отправилась в свободное странствование по волнам своей неразделенной, тяжкой и страшной горечи.
Тяжело было не пережить. Тяжело было молчать, скрывать столько лет, не иметь возможности выкричаться, выплакаться, поделиться с кем-то всем, что тяготило ее душу. Это и сломало ее, как и отца. Саша с грустью смотрел на них и понимал, что оказался сильнее. Это он признавал без гордости, просто, как факт, как неизбежность.
Он замотал на шее старый шарф, пахший нафталином и пылью, и ускорил шаг, ему совсем не хотелось обзавестись попутчиками, нужно было побыть наедине с собой. Даже от общества Миши он предпочел отказаться, чтобы не давать ему повода для беспокойства своим кислым видом.
Но к своему величайшему огорчению Саша услышал за спиной приближающийся стук каблуков по очищенному от снега асфальту, и ему не стоило особого труда догадаться, кто выждал момент, когда он окажется совсем один, без друзей. Он ускорил шаг, но Польских все равно догнала его.
— Ты куда-то торопишься? — поинтересовалась она весьма миролюбиво и поправила сползшую набок от быстрой ходьбы вельветовую беретку, которая ей чрезвычайно шла, — или убегаешь от меня?
— Я не убегаю, — буркнул Саша и спрятал нос в шарф, жалея, что не может укутаться им с головой, лишь бы только не видеть эту особу.
— Да ладно, — Рита нервно рассмеялась, а потом вдруг посерьезнела и очень тихо и спокойно, совсем без выражения спросила, — ты меня боишься?
