— Котяток потопили? — спросила я, и дядя Сергей проговорил что-то вроде: «А куда их, на хер, девать», и говно в нем, колыхнувшись, на секунду залило глаза изнутри. Я ухватилась за руку Питтона, помню, какой она была сухой и горячей, а он, сияя красотой, смотрел на меня золотыми глазами и улыбался: «Подарочки — не отдарочки!» — и потом перевел взгляд куда-то на середину моего туловища. Я проследила и увидела диво, но оно меня почему-то не потрясло и не изумило, как будто так и должно было быть. Я просто смотрела и видела, как внутри меня переливаются кровавые полосы. Что-то было во мне и серебристо-серое, и золотистое, что мне понравилось бы, если б не алые прослойки, коих имелось довольно много, до черта, прямо скажем, этих непрозрачных алых прослоек, испакостивших и серебро моей души, и ее золото; и что-то такое нежно-фиолетовое, мерцающее в своей собственной глубине белыми искрами, но и оно было пронизано вертикальными красными стрелами. Я отвела взгляд от себя и посмотрела на Питтона, но он оставался непроницаемым: джинсы, рубашка, расстегнутая на три пуговицы, безволосая грудь видна — и всё. Он откинул голову и захохотал. В тот момент я еще не знала, что убью его, но красное вскипело, разом повзрослев от аленького цветочка до ошпаренного утюгом пионерского галстука. Питтон сделал вид, что ничего не заметил.
Я помню, как ехала домой, сидя с закрытыми глазами в вагоне электрички. Но даже сквозь стиснутые веки в мои глаза лезли черные, красные и коричневые блики, отбрасываемые людьми, сидевшими и стоявшими рядом, напротив, сзади и над. Лишь у самой конечной я огляделась — впереди мрачно зеленела окантованная кармином старуха, а справа, через проход, сидела обнявшаяся парочка, совсем юные щенята, но если она еще лучилась, то он был почти полностью заполнен коричневым вперемешку с аленькими цветочками. Я шла домой и всю дорогу шарахалась от прохожих. А за дверью квартиры скулил почуявший меня Монтень, не взятый на дачу по причине вчерашней прививки, и когда я вошла, сиренево-серебристое, на три метра искрящееся золотым и белым огнями чудо поставило лапы на мои плечи и лизнуло меня в ухо.
Я просто хочу его обнять. Вот и все, чего я вообще еще хочу.
Светлана Наумовна сидит на кровати и смотрит в лампочку. Света хочет света. Бедная Света. Юлька с нетерпением дожидается отбоя, размышляет о чем-то мозгами, подпорченными клофелином и непомерным либидо, царапает коленку ногтем. Баба Катя, ее кровать у двери, снова пытается содрать с постели простыню. Санитарки ее за эти штучки постоянно лупят, но баба Катя все тут же забывает и принимается за свое, желая непременно спать на голом матрасе в пятнах то ли крови, то ли ржавчины. А тут как раз и санитарка баба Зоя с рыбой-щитом на оттянутой сисе подоспела: нюх у нее на Бабкатины проделки; материализовалась и сочно врезала «хуляганке аххуевшей» кружкой Эсмарха куда придется, а пришлось в этот раз по желтой старушечьей заднице. Нина, чья кровать у меня в ногах, в ладоши захлопала, запрыгала, радостная, — ей хлеба не надо, зрелищ подавай, — но той же кружкой схлопотала прям по своей дурацкой роже, и поделом ей, злобной твари. Баба Зоя на меня строго посмотрела, потом на Юльку (што, блять, тоже хочешь?), на Светлану Наумовну, которой после ее специального укола всё по барабану, кроме лампочки, еще раз звездякнула — просто так, заключительным аккордом, — Нину по морде, ловко заправила Бабкатину постель и турнула ее под одеяло. Как только дверь за нашей щитоноской закрылась, побитая Нина завыла в голос, а баба Катя, скуля и приговаривая непонятное, стала сползать с кровати, стаскивая попутно и простыню. Концерт.
