«Мы где-то через часик, — улыбается Маша и берет Сережу под руку, — вам точно больше ничего не нужно?»
Изольда Марковна глядит с балкона, как они выходят из подъезда и идут через двор наискосок. У Сережи новая шапка и две хозяйственных сумки, Маша сделала химию и покрасилась в рыжий цвет. Они замедляют шаг, Сережа целует Машу в висок, возле ярких кудряшек.
Холодно. Тускло. Сердце бьется страшно и неровно.
Нужно просто дожить до понедельника.
Когда тебе семьдесят восемь — это совсем не легкая задача.
У Андрея проблемы с реальностью.
Он представляет себе, как приходит в угрюмое белокафельное здание, садится напротив усатого мужика со стетоскопом и сокрушенно говорит: «Доктор, у меня проблемы с реальностью… ну как сказать? С реальностью как функцией. Вот Тургенев говорил, что женщина — это функция. А у меня не женщина — реальность. Понимаете?» — «Да все я понимаю, молодой человек, — говорит доктор, — не смешите мои тапочки. Идите себе и учитесь, пока не отчислили. Справочку я вам не напишу, уж простите».
Кроме проблем с реальностью, у Андрея есть привычка читать в постели, писать капиллярной ручкой на нелинованной бумаге (наволочки в расплывшихся после стирки синих пятнах) и держать форточку открытой в любую погоду. Чуть-чуть мерзнуть и мало есть. Так лучше пишется.
По утрам он выходит на кухню с чернильным пятном на подбородке. Втыкает шнур кофемолки в розетку, не открывая глаз. Ставит джезву на огонь, придерживая ручку. У него длинные пальцы и голубоватые от холода лунки ногтей. Досматривает сон, покачиваясь у плиты. Неприличный совершенно сон, честно говоря; было бы стыдно перед папой, но у него удачное лицо, с постоянным выражением мучительного удивления (папа о нем в дневнике), а значит, через пять минут можно будет сочинить что-нибудь вдохновенное. Помянуть Юнга и Тибетскую книгу мертвых.
Папа пьет жидкий чай и любуется сыном.
Папа у Андрея — большой молодец. Не поддался, не сломался, выстоял. Никогда не выл с волками по-волчьи. Самым страшным человеческим поступком считал — быть с эллинами как эллин, а с иудеями как иудей. В советские годы успел побывать запрещенным писателем и подпольным монархистом, а потом оказался не нужен. Не напечатал ни одной книги; не то чтобы смирился, но принял как должное. Признал свою неправоту. Работал над ошибками терпеливо, с железобетонной обстоятельностью. Переплавил себя в трагического атеиста. Писал в стол. Учился. Всегда учился. И сына учил.
