И вдруг в его присутствии какой-то нигилист смеет читать стишки, порочащие советский рабочий класс, намекающие на то, что рабочий человек охотно тянется к водке. Чего стоит употребленное по отношению к рабочему классу — гегемону революции — выражение «выпить не дурак». Возмутительно! Что за панибратство! Да за такие слова человека запросто можно привлечь…
Плешь Осикова начала медленно подрумяниваться, как блин на сковороде. По он сдержался. Проговорил спокойненько:
— Я попросил бы вас, товарищ Самаркин, не заниматься агитацией, направленной на дискредитацию нашего славного, героического рабочего класса, бросающей тень на честь и достоинство трудящихся.
Самаркин приподнялся на локоть и с всегдашней своей усмешечкой спросил:
— А знаете ли вы, уважаемый товарищ Осиков, кто написал такие вредные стихи?
— Не знаю и знать не хочу! — твердо отрубил Осиков, с негодованием отвергая даже мысль, что он мог знать крамольные стишки. Там, где дело касалось чистоты идейных положений, он был непримирим. Сказал с чувством собственного достоинства: — Нелегальщиной не занимаюсь. И вам не советую. Учтите.
— Эк куда хватили! Нелегальщина! Да эти стихи каждый школьник знает. Их сам Владим Владимыч Маяковский написал.
Осикову показалось, что ему неожиданно нанесли удар в солнечное сплетение. Маяковского, говоря по правде, он не понимал, не любил и никогда не читал. Но твердо знал: поэту «на самом верху» дали высокую оценку: был и остается лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи. Такую оценку Осиков воспринял как директиву, как партийную установку. И подчинился. При каждом удобном случае заученно повторял: «Маяковский — великий поэт советской эпохи!»
Как же мог официально признанный советский поэт так неуважительно отозваться о рабочем классе? Непонятно!
— Вы путаете, товарищ Самаркин. К тому же нельзя вырывать из контекста отдельные формулировки. Так только начетчики и догматики делают. Партия осудила такие методы. С ними можно бог знает куда докатиться…
Самаркин только вздохнул и, последовав примеру своего дружка, отвернулся к стене.
Беседа по душам не состоялась. Еще несколько минут Осиков распространялся о необходимости правильно пользоваться цитатами, но нигилисты из Воркуты откровенно похрапывали. Проклятый Очерет бессовестно пялил глаза в окно. Лишь женщина-терапевт слушала с вниманием, но вопросов не задавала и мыслей никаких не высказывала.
Осиков в раздражении поскреб отсыревшую лысину, и вышел из купе. Еще раз убедился, какой трудный человеческий материал ему достался. В страдальческой мине отвисла нижняя округлая мягкая челюсть: «Ох, не сносить мне головы с такой публикой!»
