Имели место и курьезы. Для нас с вами это удивительно, а «солнцу Италии» (оценка Гейне), как выясняется, хоть бы хны. Мы говорим о случаях, когда маэстро по тем или иным причинам не успевал сдать партитуру в срок. Как это было, например, с увертюрой к «Отелло» накануне премьеры. И тут директора театра можно понять: он заманил композитора в пустую комнату с решетками на окнах и запер. Оставив там предусмотрительно тарелку со спагетти (чтоб Россини — первый гурман всей тогдашней Европы — да без еды?). И тому ничего не оставалось, кроме как уговорить макароны, пока не остыли, и сотворить шедевр, услышав который Гегель написал жене: «Пока у меня хватит денег, чтобы ходить в итальянскую оперу и оплатить обратный проезд, я остаюсь в Вене». В тот приезд он посетил по разу все спектакли — на «Отелло» ходил 12 раз!..
Кстати, процедура с арестом автора повторилась и через год — при написании увертюры к «Сороке-воровке». С тою лишь разницей, что успевать пришлось непосредственно в день премьеры. Россини вновь был заперт в «одиночке», строчил ноты и выбрасывал их в зарешеченное окно, под которым дежурили рабочие сцены, в авральном режиме переправлявшие свежесочиненное переписчикам нот…
Кто-то из миланских издателей уверял, что одну из самых красивых арий для «Сороки» Джоаккино сочинил прямо на его глазах — за час, в какой-то конторе, под крики дюжины переписчиков, громко диктовавших копировавшуюся музыку. Это примерно как если бы поэту пришлось ваять какое-нибудь «чудное мгновенье» в машинописном бюро, оглушаемым хором голосов, диктующих передовицы, вести с полей, отчеты о футбольных матчах и прогнозы погоды с гороскопами.
И если Моцарт МОГ творить в присутствии приятелей, Россини буквально НЕ МОГ в тишине. Странно, но факт: именно в обстановке балагана ему работалось легче всего, отчего дом маэстро постоянно заполоняли компании. Что же касаемо канцон и романсов, он писал их порой по дюжине в день — в момент, например, одевания перед выходом в свет…
А МЮССЕ рифмовал в полном одиночестве — «при торжественных свечах», за столом, на котором стояло два прибора. Второй предназначался воображаемой (это при изобилии невоображаемых-то) подруге поэта, которая должна была «вот-вот подойти и разделить с ним ужин».
Творчество было для Мюссе священнодействием. Буквально дрожь вызывало, и всякой новой идее он давал жизнь: «со слезами, с подавленными криками». А на другой день, перечитывая, стыдился содеянного. Но править не решался: знал, что лишь испортит, потому ждал следующей идем. И та приходила — еще более грандиозная, и его «несчастный ум» был не в состоянии «охватить ее». И начинались новые родовые муки, сопровождавшиеся настоящей физической болью, определить которую Мюссе даже не отваживался: «Вот так проходит моя жизнь»…
