Слышалось только жужжание вентиляторов, стук вилок, низкий голос Лашо и смех мадам Бассо. Это была упитанная брюнетка, из тех женщин, у которых платье кажется надетым на голое тело.
— Как только мы придём в Бордо, нужно будет поставить корабль в сухой док, — послышался равнодушный голос главного механика. — Вы уже были в отпуске в этом году?
— Да.
— Не знаю, что они будут делать. Вот уже два судна вышли из строя.
— Меня, конечно, назначат на Сайгонскую линию. Да это и лучше.
— Я ходил туда только один раз. Пожалуй, там не так жарко.
— Там вообще иначе, — просто сказал Донадьё. — Вы курили?
— Нет. Не хотелось.
— Вот как?..
Все знали, что доктор, впрочем умеренно, курит каждый день по две или три трубки. Может быть, опиум и был причиной его флегмы. Он ни во что не вмешивался, всегда был спокойным и безмятежным, но держался слегка натянуто. Это приписывали тому, что он принадлежал к старинной протестантской семье. Например, другие офицеры носили форменные пиджаки с отворотами, так, что видна была рубашка и чёрный шёлковый галстук. Он же всегда был в кителе с высоким воротом, и это придавало ему некоторое сходство с протестантским священником.
Юный Гюре был одет плохо. Он смущённо отвечал метрдотелю, который говорил с ним чуть- чуть снисходительно.
Капитан и лейтенанты колониальной пехоты съели все пять или шесть блюд, обозначенных в меню, и уже с середины трапезы их голоса стали звучать громче из-за выпитого вина.
Лашо, сидевший возле капитана корабля, был похож на большую жабу; он шумно зевал, обвязав салфетку вокруг шеи. Впрочем, он делал это нарочно. Когда Лашо приехал в Африку, он был всего лишь молодым рабочим из Иври, у него не было даже второй пары носков на смену. Теперь он — один из самых богатых колонизаторов в Экваториальной Африке.
И всё-таки он всегда жил на реке и на речках в старых лодках, где ему прислуживали только негры. В течение долгих месяцев он объезжал таким образом все принадлежащие ему конторы и проверял их работу, то оставаясь на борту своей барки, то переправляясь в контору на пирогах с помощью туземцев.
О нём рассказывали много всякой всячины. Говорили, что в начале своей карьеры он убивал негров десятками, а может быть и сотнями, и что даже теперь он, не колеблясь, стрелял в тех, кто в чём-нибудь перед ним провинился. Его белые служащие оплачивались хуже всех в колонии и в связи с этим он постоянно вёл с дюжину судебных процессов.
Ему было шестьдесят пять лет, и Донадьё, глядя на него и угадывая его физические недуги, удивлялся тому, как он мог выдерживать такое существование.
