Сон неспешной рекой выбросил ее на какую-то отмель и течет рядом, и не добраться до него… «Ах, будь что будет», — решает она, и сладкие слезы, успокаивая, навертываются от такой покорности судьбе. И она видит горы Дагестана, куда собирается ехать на зимние каникулы, и себя среди этих мрачных гор в голубом платье, и Юрьевского с удивленно поднятыми соболиными бровями и приоткрытым маленьким ртом: «От Диора?» «От Диора, от Диора…» И она засыпает.
4
Зимой дочь носила белую заячью шапку с длинными ушами, и Всеволод Александрович, встречая ее на остановке, если она поздно возвращалась из университета, притягивал к себе за эти уши и говорил радостно: «Припозднился ты, припозднился, русачок мой…» Она поднималась на цыпочки, весело чмокала его у виска и, не давая взять портфель, тесно брала его под руку.
Они шли по плотно убитой тропе, проложенной сквозными дворами между бесконечных стен однообразно желтых и зябко-серых зданий с провалами погашенных окон, то тут то там подлакированных отсветами уличных фонарей.
Хорошо им было идти здесь ясной ночью, посматривая в небесную темень, где не по-городскому низко мерцало множество звезд! И это нежное свечение далеких миров, и поскрипывание под ногами свежевыпавшего на мороз пушистого снега, и его слабые вспышки в припорошенных им высоких сумрачных сугробах, и ряды окон, сливающиеся в дали стенных плоскостей в черные полосы, за которыми трудно домыслить тепло жилья со спящими людьми, оставляли их в мире одних совершенно, так что он невольно крепче прижимал дочь к своему плечу.
И вчера только, только вчера это было! А вот уж все переиначено. Не спросясь, явилась новая жизнь, в которой он — лишний… Что же делать, что делать ему?!
Он чувствует, будто при игре в жмурки завязали ему глаза, да крепко, так что узел давит затылок, завертели сильно, отчего слегка закружилась голова, и разбежались, стали похлопывать в ладоши; и по смеху, по вскрикам опознавая, кто это, все не можешь никого поймать, словно нет никого. Вот и все они, только что бывшие в квартире, исчезли, но ему кажется, они здесь, он слышит их голоса в темноте, и каждому хочет досказать что-то важное. Но где они? И в затылке больно давит…
Всеволод Александрович ходит по комнате: три шага — крутой разворот у стены, и снова три шага — до окна; и от равномерности движений все разрозненное в сознании сливается в одну горькую мысль о дочери и о себе: «Чужой! Чужой я ей стал, вот что…» И мысль эта разоряет ему сердце. Он едва сдерживает желание бежать к ней, разбудить, закричать, что запрещает встречаться с этим… с этим Федором! Что лучшие годы положены на нее… Что если она, то он!..
