Однако, какой бы на самом деле ни являлась причина, толкнувшая О'Двайера на этот поступок, было это мелко и глупо в сравнении с тем, что необходимо делать на планете, чтобы сохранить на ней жизнь. А главное, опасно это было для верного соотношения между сердцем и разумом, которое спасало человечество от рокового безумия.
Но что он мог поделать со всеми мучительными проблемами человечества, как разрешить их мирно хотя бы в своем сознании, если рядом с ним в машине сидела женщина, любимая им много лет, и она страдала сейчас и была так далека от него, что он не знал, как подступиться, чтобы ее утешить.
— Ну, полно. Ну, будет тебе, будет… — повторял Анатолий Сергеевич, чувствуя свое бессилие. — Ты — ее мать. Она не может не любить тебя. И мне она никакая не обуза… Просто все надо по уму делать… подготовить как-то ее и Ивлева… Ну, перестань, — сказал он и ткнулся лицом в ее плечо, в холодный скользкий мех. Хотел добавить: «Бог не без милости, казак не без счастья», — но лишь выговорил шепотом: — Прошу тебя, милая…
— Конечно, конечно, — справляясь со слезами, произнесла она торопливо. — Я ничего, я сейчас…
— Прими что-нибудь успокаивающее или снотворное, — сказал Анатолий Сергеевич.
Горе было у них в жизни. Настоящее горе. Оба любили детей, а общих детей не было. Когда-то Чертков работал с радиоактивными веществами и по молодости бравировал небрежным обращением с ними; возможно, повлияло это. Во всяком случае, так утверждали врачи. И оттого он испытывал особую вину перед женой. Как ему было забыть, что он оторвал ее от дочери, от работы, от Москвы, где она родилась и о которой за границей так тосковала временами, а дал взамен лишь будни да тревоги кочевой жизни, если и привлекательные, то, может быть, только поначалу, да обязанности домашней хозяйки и собственной секретарши.
Прежде этому было высокое оправдание — его дело: морская геология, «истинное будущее человечества в смысле сырья», как любил он говорить и в чем был убежден, — но сейчас, когда его тема, сориентированная на несколько лет сотрудничества с иностранными учеными, пошла прахом и он на некоторое время, очевидно, остался не у дел, жертвенность Ирины теряла смысл. Для него же все начинало выглядеть так, будто их прошлая жизнь была какой-то игрой; стоило выйти из нее, как правила, выработанные им еще в студенческие годы на примерах судеб великих ученых, ставшие привычными до того, что казались самой нравственностью, оборачивались простым обманом одного человека другим. Ему страшно было представить, что она станет думать так же, что он в конце концов потеряет ее.
