Стол круглый, накрыт блестящей скатертью. Он похож на циферблат. И мы, двенадцать человек, расположены кругом, как двенадцать часов.
Посередине полднем тучно возвышается Довгаль. Он большой и толстый. У него слишком много всего: много волос, много носа, много рта. Он выходит за очертания, положенные каждому человеку, нарушает их. Чтобы сделать его приемлемым, вы мысленно убавляете его: эта ладонь на три сантиметра шире, чем нужно; сократим ухо; к чему столько щек?
Довгаль интересен тем, что его пульс делает девяносто ударов в минуту. Это слишком много - ваш пульс делает только шестьдесят. Довгаль на целую треть живет быстрее, чем нормальные люди. Свой пульс Довгаль разогнал в девятнадцатом году, заставляя его поспевать за бегом эшелонов, за маршем полков, и с того времени так и не смог задержать его. Он и сейчас работает на третьей скорости.
Эта вечеринка с него и началась. Вот как это было.
Я сидел в редакции вечером и писал фельетон о людях, которые построили кооперативный дом без печей и уборных. Забыли? Мне надо было отделать их как следует. Порывшись в воображении, я вытащил остроту и стал ее оттачивать. Надо было отточить так, чтобы ею можно было бриться.
Фельетон постепенно нарастал, ветвился, усложнялся. По бумаге прошли первые тени улыбок. Осторожно я подводил читателя к месту, где он должен был рассмеяться. Когда это было сделано, я повернул свою тему и дал залп с другого борта. Довольно шуток! Посмотрите на этих прокаженных идиотов широко раскрытыми глазами. Это вредители, агенты врагов! Почему же великодушные заики из треста, руководившего строительством, не возьмут их за шиворот?
Дело шло к концу. Тут должна была войти мораль под руку с агентом уголовного розыска. Но в это время ввалился секретарь редакции, Довгаль.
- Ты все толстеешь, Довгаль, - сказал я, созерцая его пузо, подобное планете.
- Это старо, - ответил Довгаль. - Я толстею давно и теперь уже привык. Это от сердца. Что ты делаешь?
- Пишу фельетон на завтра.
- Пиши, я на минутку. Вот что, есть одно предложение. Ребята хотят собраться в среду. Устроим детский крик. Небольшой дружеский ужин и немного выпивки. Что ты ответишь на это предложение?
Я застенчиво опустил глаза и пролепетал:
- Я согласна... поговорите с мамой.
И вот я здесь.
Перед нами на ровном белом экране скатерти колеблются символические тени бутылок. Они стоят как аллегория и украшение, потому что пить из нас не умеет никто, за исключением папы Лифшица. Ритуальный возглас "выпьем!" вызывает в моем воображении печень алкоголика.
