— Все еще хуже, чем ты мне сказала? — опасливо спросила Карен.
— Нет, просто по городу гуляет инфекция. Надеюсь, ты не заразишься.
— Мне пора на службу, иначе бы я с тобой поехала. Завтра утром первым делом загляну к тебе и мы поговорим.
— Карен, тебе нужно выспаться. Ты же до полуночи протанцуешь!
— На, возьми. — Карен протянула сестре новые перчатки. — Двинешь хирургу кулаком, если снова докучать начнет!
Они обнялись. «Карен такая худенькая!» — с тревогой думала Элизабет, зарывшись лицом в ее несвежие, пропахшие табачным дымом волосы.
— Скажи Артуру Ландау, чтобы хорошенько за тобой следил.
Элизабет прислоняется к окну, и голова стучит о стекло в такт покачиванию вагона. Она закрывает глаза — слезы текут по щекам и падают с подбородка. Вагон пуст, значит, можно плакать.
Домой совсем не хочется — вот бы поезд не останавливался! Когда она войдет в кэтфордский дом, постарается не шуметь, чтобы он ее не заметил. Дом теперь как мертвый, и они в нем по-настоящему не живут, а только вид делают.
Мама еще на работе, но ближе к вечеру ее ледяное спокойствие и железная воля холодным фронтом надвинутся на дом. Недавно за ней начал ухаживать мистер Моул, учтивый вдовец, живущий по соседству. Когда упоминалось его имя, Элизабет смотрела на руки, на ноги, в потолок — куда угодно, только не на Карен, иначе обе начинали хохотать так, что из глаз текли слезы. «Что за детские глупости?» — каждый раз упрекала мама, словно они с Карен — школьницы.
Мистер Моул прямо говорил, что не теряет надежды, а мама, почти переставшая носить траур, в знак возмущения и протеста снова вспомнила про черные платья.
Вагон подскакивает, и Элизабет оставляют последние силы. Она закрыла глаза и не чувствует ни мышц, ни костей. Голова стучится об окно, а когда поезд въезжает в туннель, воздух звенит в ушах.
Мыльным пузырем Элизабет взмывает над мерным гулом и дурнотой, все выше и выше, выше улыбающегося лица крупного мужчины, который усаживает ее на плечи. Она держит папу за уши. Среди озаренной солнцем листвы так хорошо и безопасно! Элизабет поднимает руку и срывает большую шершавую грушу. Груша пахнет перцем.
Далеко внизу вокруг отца скачет Карен: руки подняты, пальцы растопырены, огромные голубые глаза вот-вот вылезут из орбит. «Мне! Дайте ее мне!» Элизабет протягивает тяжелую грушу папе, он — Карен, а та укладывает ее на траву рядом с другими. Деревянные груши разложат на подносах, застланных газетами, так, чтобы груши друг друга не касались. Папа знает волшебное слово, и к Рождеству оно сделает мякоть нежной и сочной.
