Как же так получилось? Бобров вспомнил сына, Серёжку, с мягкими, как весенняя трава на лугу, светлыми волосёнками, с глазами округлыми, как пуговки, и холодная дрожь пробежала по телу, впилась острыми иголками в мышцы тоска, ощутимая и противная, сдавили горло. Захотелось вскочить с кровати, отшвырнуть душное одеяло.
Бобров поднялся, босыми ногами стал на холодный, липкий от свежей краски пол, и это точно охладило его, он снова повалился на постель. Но обжигающие мысли не посветлели, терзали память.
Почему не сложилась жизнь с женой? Только ли одна Люба виновата? Да, она разлюбила и не стала скрывать случившегося, призналась честно, как на божьем суде, и измена эта обидна и горька. Но не рождена ли эта измена им? Нет, он не сошёлся ни с одной женщиной, не утонул в бурной греховной страсти, но ведь себе можно признаться – теплилась в нём любовь к Ларисе, напоминала о себе, точно постукивала пальцами по стеклу. Наверное, не сумел он спрятать это от Любы, а может быть, и не стоило скрывать? Может, надо было сразу признаться, как в холодной купели, искупаться.
Он вдруг вспомнил, как началось у него с Любой, после того как Лариса сказала: «Всё, Женя, прости, я, наверное, скоро выйду замуж!» Может быть, от отчаяния, от желания поскорее перечеркнуть всё вчерашнее, в какой-то слепой ярости, которая искала выхода, он подошёл к своей красивой сокурснице, сказал дерзко, как не мог сказать даже сейчас:
– Слушай, Люба, а ты красивая женщина! Даже ослепительная какая-то!
Люба взглянула на него удивлённо. Женька слыл среди студентов скромным, тихим парнем, не способен был на такие словечки, и она, наверное, опешила, залилась багровой краской до волос. Первое, что хотелось сказать ему (после сама в этом призналась), было: «А что ты понимаешь в красоте», но сдержалась, пробормотала:
– Гляди-ка, разглядел!
Позднее Люба не раз в сердцах говорила, что надо было бы ляпнуть такое, чтоб ему до пят горячо стало, а она, видите ли, растаяла, как снежная королева, от этих слов и пошла за ним, как собачка на поводке. Думал он, что слова эти Люба произнесла в великой ярости. Весь их роман был взаимным ошеломлением, и только потом, когда они немного осмотрелись и успокоились, стало понятно, какие они разные люди. Люба, извечная горожанка, только из-за неудачной учёбы оказавшаяся в «сельхознавозе» (как она презрительно называла институт), никак не могла смириться с тем, что весь век должна жить в деревне, числиться на незавидной должности жены главного агронома. В её представлении не было в мире более презренной доли, чем та, когда муж должен сутками пропадать в поле, месить грязь резиновыми сапогами, ходить в пропылённой рубашке.
