На улице посвежело. Тяжело, со скрипом оседал схваченный лёгким морозцем снег. От окон ложился мягкий свет на тропинки к домам, искрился в лужах. Улица была тихая, ни людей, ни собак, и только недалеко от своего дома увидел Бобров неподвижную тень.
Приблизившись вплотную, различил Бобров в сгорбленной фигуре, накрытой шалью, старуху. Она точно встрепенулась от хруста снега, из-под шали протянула руку с ключами.
– Никак новый агроном?
– Он самый, – усмехнулся Евгений Иванович.
Старуха пошла следом, тяжело дыша, проваливаясь в шуршащий снег, на ходу рассказывая:
– А мне Егор Васильевич строго-настрого приказал: «Дождись, Степанида Егоровна, жильца нового, непременно дождись». А мне чего делать-то, занятий у меня никаких нету, вот я и на улицу выбралась, дышу не надышусь. И слава Богу. Посёлок-то наш рано затихает, люди рабочие, устали небось за день, приморились на тракторах да при скотине…
Сторожиха говорила распевно, как вела партию в хоре, голос её был чистым, ровным, и Евгений Иванович даже удивился: плохо вязался этот по-молодому звучный родниковый голос с жалкой сухой фигурой.
Бобров поднялся на крыльцо, долго пытался открыть дверь, но в темноте не удавалось вставить ключ в прорезь. Степанида Егоровна пришла на помощь, шаль с головы на плечи сбросила, засмеялась, и смех показался Боброву серебристым, вроде в бубенцы какие-то ударил ветерок, хоть и слышалась в этом смешке: лёгкая печаль.
– Видать, с непривычки, – сказала старуха. – У меня ловко получится.
Она быстро щёлкнула ключом, открыла дверь, зажгла свет на веранде и первой вошла в дом и опять засмеялась:
– Это я, милый, над собой засмеялась, – сказала она уже в прихожей. – Ведь обычай такой: в дом новый входить – вперёд кошку пусти. А у тебя я вроде кошки. Старая, умру скоро всё равно…
Евгений Иванович сбросил пальто, шапку, предложил раздеться Степаниде Егоровне. Откровенно говоря, не хотелось ему сейчас оставаться в этом просторном, гулком, без мебели, доме, а сторожиха, видать, словоохотливая, но она замахала руками:
– Э, нет, милый, я только раскладушку свою заберу и подамся…
– Какую раскладушку. Вон на кухне стоит. Квартировала я здесь, пока дом пустой стоял, присматривала от худых рук…
– А теперь куда же?
– Да тут ещё одна квартира есть пустая, там и буду обретаться…
Что-то непонятное говорила старуха, и Евгений Иванович на неё посмотрел внимательно. Теперь при свете рассмотрел он лицо, сухое, морщинистое, с высоким седым зачёсом волос, нос тонкий, в матовых пупырышках, сухие обветренные, потрескавшиеся губы, острый подбородок. Неподвижное лицо это показалось ему знакомым, и вдруг память точно толчком ударила в голову. Да ведь это же Степанида Грошева, соседка, как же он не узнал её сразу…
