Иногда я задумываюсь, откуда у посёлка такое название, и прихожу к выводу, что кто-то дал это имя в пику собственной грусти, однажды поглотившей этого «кто-то».
С южной стороны подходит к посёлку еловый лес. Замшелые великаны богатырским строем теснят его к реке и даже в солнечный день кажутся мрачными, как снеговая туча. От этого подступающего леса посёлок защищается, как от неприятеля: перед краем его, на песчаной опушке, разбросаны припавшие на угол баньки, почерневшие от времени до дегтярной черноты сараи, тёсовые крыши которых отливают зеленью и бурым налётом мха, высятся холмики погребцов, затянувшиеся редкой седой полынью.
С севера к посёлку подступает река, точнее, даже не река, а старица, широченный плёс, подёрнутый ряской и листьями кувшинок такой необычайной величины, что кажется: это зелёные испанские сомбреро окунуты в стоячую воду.
Когда-то давным-давно ушла река в сторону, в песчанике проложила себе путь попроще, напрямую, без этого хомута, который закладывается около посёлка, и теперь только в половодье в старицу заходит свежая вода, вымывает затхлый запах стоячей гнили. С этим потоком в старицу устремляется ещё не стряхнувшая зимнюю сонливость рыба – длинные прогонистые щуки, стремительные как торпеды, морщат воду, всколачивают пену на мелководье.
За лесной чащобой, километрах в десяти от посёлка, разместился аэродром нашего областного центра и деловитым громом сотрясает округу, наполняя её жизнью.
Ледоходной весной в Светлом царит необычное, точно в праздник, оживление. Все его жители вечерами выходят к разлившейся реке, выстраиваются на берегу, словно отправляя какой-то таинственный обряд, долго наблюдают молча, как ворочаются в свинцовой пучине льдины, которые они почему-то именуют икрами. Потом самые молодые: Антон Зубарь, огромного роста мужик с лицом тёмным, как весенняя еловая чаща, или Гришка Серёгин, энергичный тракторист лесхоза, который, кажется, насквозь пропитался соляркой (бабы толкают Гришку в спину, гонят от себя подальше), – так вот они не выдерживают, ошалелыми прыжками бегут к домам, где с осенних времён лежат посеревшими днищами вверх лодки, несут их к берегу. Но, пожалуй, быстрее всех управляется с этой работой Андрей Семёнович Разин, по-уличному Разиня, бывший лесник.
Дядя Андрей – худосочный, комариной фигуры мужичонка с вытянутым злым лицом и птичьим носом. На лице, кажется, навсегда приклеилась гримаса, передёрнула, как от боли, тонкие губы, ко лбу присохли седые завитушки волос. Ещё снег киснет на огородах, а Разиня уже без шапки, в охотничьих сапогах, завёрнутых чуть ниже колен, в ватнике с длинными рукавами, отчего фигура кажется ещё москлявее, несуразней. К дому своему он направляется бегом, один взваливает крашеную лодку на спину и с прикряхтыванием волочит её к берегу. Затем он ещё раз бежит к дому, под мышкой несёт заготовленные вентери с острыми ольховыми копьями, длинную лопату, весло и под одобрительный гомон сограждан посёлка толкает лодку на волну, на ходу прыгает в посудину. Зубарь и Гришка, запыхавшиеся, сбрасывают с плеч свою плоскодонку, чертыхаются, глядя вслед Разине. Потом и они, загрузив лодку вентерями, принимаются яростно отгребать в два весла от берега, негодующе посматривая на дядю Андрея, который уже метров на сто оторвался от них, правит лодку к узкой потеклине – по ней шершавой гладью стремится в старицу поток с реки. Здесь и поставит он свои вентери-двухкрылки, перегораживая путь щукам в старицу, а Гришке и Зубарю придётся грести дальше, к промоине, тоже рыбному месту, но не такому богатому, как на протоке.
