Внезапно лица, еще минуту назад выражавшие сомнение и недоуменный вопрос, озарялись недобрыми улыбками. Что, если за этой его назойливой, раздражающей бутафорией стоит ясный политический смысл? Что, если — подмигивали люди — Джео коммунист?
В тот вечер в дансинге, например, он стал совать направо и налево фотографии погибших в Германии родных, дойдя до такой степени нахальства, что в попытке привлечь внимание хватал за полы одежды юношей и девушек, которые в тот момент — радиола снова заиграла музыку — только и думали, чтобы поскорее закружиться в танце. Это не выдумки: свидетелями происходящего было множество весьма достойных доверия людей. Так что же имел в виду Джео, что хотел доказать этими своими нелепыми жестами и движениями, этой своей странной и мрачной пантомимой, приправленной медоточивыми улыбочками и умоляюще-угрожающими гримасами, — если не то, что он и Нино Боттекьяри, не так давно поладившие насчет дома на улице Кампофранко, спелись теперь и касательно всего остального, то есть политики, то есть коммунизма? Но в таком случае, если он согласился на роль полезного идиота, разве не было, по сути, более чем оправданным то, что Кружок друзей Америки, в который в неразберихе и энтузиазме первых послевоенных месяцев кто-то счел нужным записать заодно и Джео, принял настоятельные меры к исключению его из числа членов? Поймите правильно, вполне возможно, просто так никому и в голову бы не пришло выгонять его. Только ведь это он напрашивался на скандал и на ответные санкции в его адрес, это вам не шутка! Ведь в ту другую памятную ночь (это случилось в феврале сорок седьмого), когда он появился в дверях кружка, камердинеры и служители увидели перед собой отнюдь не достойно одетого господина, а некое подобие попрошайки, вдобавок с бритой, как у каторжника, головой — не человек, а развалина, вблизи очень напоминающий покойного Туньина из «Ка’-ди-Дио»[24]; в увешанном пальто и шубами вестибюле он начал орать, что, мол, нечего, пусть его пропустят, всякий записанный в кружок может посещать его как и когда ему будет угодно. Что и говорить, ничего приятного в исключении нет. Разумеется. С другой стороны, правда или нет, что уже довольно давно, а именно прошлой осенью, ассамблея членов Кружка друзей Америки единогласно постановила, что следует как можно скорее вернуться к старинному, славному названию «Кружок единодушных», вновь, как прежде, ограничив круг членов аристократическими фамилиями Костабили, Дель Сале, Маффеи, Скроффа, Скокка и так далее и избранной частью буржуазии (разумеется, католической, но в некоторых особых случаях и иудейской) из числа лиц свободных профессий и землевладельцев? Подобно широкой реке, которая, выйдя из берегов, затопила пограничные сельские территории, мир теперь ощущал потребность вернуться в свое естественное русло — в этом вся суть. Это объясняло, помимо прочего, почему даже старая Мария, Мария Лударньяни, той же зимою сорок шестого — сорок седьмого года вновь открывшая свой дом свиданий на улице Арианова (уже через несколько недель станет ясно, что речь идет о единственном «публичном» месте в Ферраре, где все еще можно было собираться, не боясь того, что политические и неполитические разногласия станут отравлять отношения между людьми: и вечера, проводимые здесь преимущественно в беседах или за партиями в рамс, точь-в-точь копировали «старые добрые времена»…) — почему даже она сочла необходимым однажды ночью, когда Джео постучался в дверь ее заведения, четко и ясно сказать ему «нет», пускай он уходит, воскликнув затем, сперва удостоверившись в дверной глазок, что, вновь проглоченная туманом, его фигура действительно удалилась: «Не хватало только, чтоб сюда пришел еще и этот!» Что ж, если никому не пришло в голову, что Мария Лударньяни, отказав Джео, лишила его каких-то законных прав, тем более следовало признать, что «Единодушные» повели себя в его отношении в высшей степени правильно, осмотрительно и ответственно. И потом — скажите на милость! — если уже из собственного дома нельзя выгнать непрошеных гостей, где же тогда свобода, какой тогда смысл говорить о демократии?
