Но случается поистине чудовищное, когда деньги прячутся за черной ширмой другого слова — «капитал». Тогда они уже не ограничиваются тем, что подстрекают отдельных людей, толкают их на кражи и убийства, тогда они распространяют свое влияние на все человечество. Капитал тут же основывает монополии, учреждает банки, присваивает средства существования, распоряжается жизнями, может, если захочет, тысячи людей уморить голодом.
Тем временем сам он отъедается, жирует, плодится без постороннего вмешательства в своих сейфах. Старый и Новый Свет, задыхаясь от алчности, преклоняют пред ним колени, как перед Богом.
Выходит, что либо деньги, владея душами, служат Сатане, либо их законы не поддаются истолкованию. А сколько на свете других, столь же непонятных тайн, сколько случайностей, от которых содрогнется человек думающий?
«Но раз уж приходится плутать в области таинственного, — думал Дюрталь, — не лучше ли уверовать в Пресвятую Троицу и признать божественность Христа? Тогда несложно согласиться и с “Верую, ибо нелепо”>{5} святого Августина и повторить вслед за Тертуллианом, что сверхъестественное, которое можно объяснить, вовсе не сверхъестественное, и божественным оно является именно потому, что превосходит человеческое разумение. Впрочем, проще всего выбросить все это из головы», — и в который уже раз Дюрталь отступил, его душа никак не решалась совершить прыжок в пустоту, перед которой пасовал разум.
Собственно говоря, он далеко отклонился от исходной точки, от того натурализма, который так ругал Дез Эрми. Возвращаясь теперь к Грюневальду, Дюрталь говорил себе, что его «Распятие» — обостренный прообраз всего искусства. Да и стоило ли забираться так далеко, чтобы под предлогом погони за потусторонним сорваться в самый ярый католицизм. Может, для того, чтобы создать натурализм высшего порядка, единственный, способный его удовлетворить, ему достаточно быть спиритуалистом?..
Дюрталь поднялся, прошелся по своей тесной комнатушке, посмотрел на рукописи, наваленные на столе, записи о маршале де Рэ, прозванном Синей Бородой, и его лицо прояснилось.
«Все же, — подумал он почти весело, — хорошо, только когда ты дома и не зависишь от своего времени. Ах, унестись в прошлое, пережить далекую эпоху, как свою собственную, не читать даже газет, не знать, существуют ли на свете театры, — какая благодать! И прекрасно, что Синяя Борода интересует меня больше, чем обыватель сосед, чем все эти теперешние никчемные людишки вроде того официанта, который, вознамерясь жениться на деньгах, изнасиловал дочь своего хозяина, хотя сам же называл ее тетерей.
