Мишель уже собиралась захлопнуть папку, как вдруг взгляд ее упал на листок, исписанный рукой отца. Развернув сложенную вчетверо бумагу, она прочитала ее и нахмурилась. Это был черновик письма, адресованного Стиву Лэски. Отец благодарил старшего из братьев Лэски за предложение о слиянии двух цирков и сообщал, что после долгих раздумий склонен дать положительный ответ — разумеется, если ему удастся склонить к этой идее мистера Сэма и если условия соглашения будут приемлемыми. Далее он просил о встрече — и здесь письмо обрывалось на полуслове, словно кто-то или что-то помешало ему.
Мишель потерла виски, стараясь все хорошенько обдумать. Что же могло произойти? Что помешало отцу закончить письмо? Она посмотрела на дату — за месяц до смерти родителей. Что ж, по-видимому, она так никогда и не узнает, почему Майкл Брадфорд так резко передумал. Ясно одно — отец вполне благожелательно воспринимал идею партнерства со своим закоренелым врагом.
Мишель убрала письмо в папку, но настроение у нее почему-то испортилось. По большому счету, все это дела давно минувших дней: письмо не дописано и не отправлено — в противном случае она имела бы сейчас дело с цирком Брадфорда и Лэски.
Что до нее, то она только рада тому, что сделка не состоялась. От одной мысли, что ей пришлось бы сотрудничать со Стивом Лэски, у нее кровь стыла в жилах. Хотя, с другой стороны, если бы сделка была заключена и оформлена, ей после смерти родителей и деда не пришлось бы в одиночку тащить этот неподъемный груз…
Ну ничего! Может быть, в следующем году дела пойдут получше. А как же иначе? Если не пойдут, то на что же ей вообще надеяться в этой жизни?
На дворе стоял 1970 год. Сезон был в разгаре, но ощущение неблагополучия разъедало цирк изнутри. Чувство это захватило всех — от привилегированной элиты дрессировщиков до последнего чернорабочего. Когда Мишель заходила в походную кухню или палатку для отдыха, она замечала уклончивые взгляды, преувеличенно громкие приветствия, улыбки, за которыми скрывались ожесточение и озабоченность.
При этом отношение труппы к Мишель не изменилось — и это особенно угнетало ее. Для них она по-прежнему оставалась дочкой Майкла, их любимицей, которую следует ограждать от всяческих напастей, и потому она подозревала, что не о всех неприятностях ей сообщают.
Намерения у них были самые благие, а результат оказался прямо противоположным. Мишель теперь непрерывно мучило чувство вины за людей, которые ей доверились. Все это отравляло ей жизнь, и вскоре появились нехорошие симптомы — учащенное сердцебиение и одышка. Врач назвал это приступами тревоги. В сто раз сложнее стало принимать решения, потому что теперь она панически боялась совершить неверный, а может быть — даже роковой шаг.
