То, что меня похитили, я сообразил далеко не сразу. Сначала я решил, что это Роберт Карлович, руководимый своими психологами, снова ищет, как бы подоходчивее преподать мне новые знания. Если бы я более усердно старался извлекать уроки из всего, с чем сталкивался в жизни, в том числе и из продукции Голливуда, правильное понимание ситуации пришло бы гораздо раньше. Поистине только глубокая недооценка американских фильмов не позволила мне сразу сообразить, что я стал жертвой похищения, после того, как я обнаружил себя посреди небольшой комнатки, накрепко привязанным к деревянному креслу с подлокотниками. Попытки пошевелить рукой и ногой ни к чему не привели – руки были пристегнуты ремнями к подлокотникам, а ноги еще к чему-то. К чему именно мне установить не удалось, так как нагнуться вперед мне мешал ремень, довольно туго обхвативший мою грудь. Зато голова была абсолютно свободна. Я мог вертеть ей без помех во все стороны, чем тут же и воспользовался. Из предметов мебели, кроме того, на котором я сидел, в комнате присутствовало еще одно кресло, стоявшее в паре метров передо мной. В отличие от моего, это кресло выглядело мягким и довольно уютным. Сама комнатушка была явно после евроремонта. Если кто не знает значения этого термина, с удовольствием объясню. Это когда между смежными стенами, а также между стенами с полом и потолком образуются углы ровно в девяносто градусов. А сами стены и потолки при этом совершенно плоские и ровные. Безукоризненность прямых углов мне сразу бросилась в глаза, поскольку по размерам комнатка в точности напоминала мою Медведовскую конурку. Небольшая дверца – единственный выход из комнатенки, она же вход, находилась прямо перед моими глазами. Поэтому я перестал вертеть головой и постарался заняться чем-то продуктивным. Чтобы не терять времени зря, я начал сочинять фразу, которой поприветствую дешевого фигляра Роберта Карловича. Сейчас я жалею, что забыл сочиненную речь. Поверьте, это большая потеря для риторики. В Университете, в рамках учебного плана, мне приходилось учить наизусть знаменитую «O tempera, o mores». Авторитетно заявляю, что в моей речи иронии, яда и гражданского пафоса было процентов на пятнадцать больше, чем у Цицерона. Я допускаю, что Демосфен в своих «Филиппиках» приблизился по накалу страстей к моему утраченному произведению, но полной уверенности в этом быть не может. Трудно представить, что кто-либо мог испытывать к Филиппу Македонскому чувство негодования, соизмеримое с моим по отношению к коварному Роберту Карловичу.
