— Не знаю. Он рано ушел.
— Иди в цех. Ваши у станка колдуют. Это ж надо, такой станок запороли!
— Между прочим, у нас на заводе человеку в душу плюнули, — произнес Кирилл. — Он рейки попросил продать, а ему отказали на складе. Вот какие дела, Иван Кузьмич.
— Дачу строит? — спросил Стародуб.
— Катер.
— А где плавать-то? У нас плавать негде, — заключил Стародуб и поспешил в диспетчерскую.
— Вот так все они торопятся, — обронил Лиса и вытащил новую сигарету.
Отдохнувшие за ночь верстаки вытянулись вдоль цеха. По-утреннему неторопливые люди расхаживали между ними, словно зрители в кинозале, занимающие свои места. Отпирали ключами шкафчики, доставали инструменты, детали, затрепанные листы чертежей. Каждый приступал к работе по-своему. Одни просматривали эскизы, соображая, как половчее начать, чтобы избежать лишней потери времени. Другие принимались шпарить по чертежу не раздумывая и при любой неувязке вызывали конструктора или технолога. Пусть и они ломают голову, им деньги за это платят. А третьи, вроде Юры Синькова, начинали работу с раскладки инструмента. Бригада Синькова расположилась с краю, и Кирилл обычно проходил мимо, направляясь на свой участок.
Сегодня, как всегда перед работой, Юра неторопливо протирал замшей инструмент, находя всему свое место. Лерки, надфилечки, метчики, спокойно поблескивая сизой сталью, ложились рядком. В этом порядке была своя красота, профессиональное мастерство и нечто такое, что заставляло Кирилла всякий раз придерживать шаг, разглядывая темно-зеленое сукно верстака, словно витрину.
На участке отца никого не было. Бригада собралась у сломанного станка. Там шел большой совет, хоть и присутствовали только двое: Сопреев и Кирпотин. Полуразобранный станок имел какой-то сконфуженный вид, словно больной в рентгеновском кабинете.
— Отец-то скоро придет? — спросил худой и маленький Сопреев.
Кирилл молча пожал плечами и чуть наклонил голову. Сопреев переждал немного, раздраженно хмыкнул и повернулся к Кирпотину, продолжая разговор.
— Сознается! Дурак он, что ли? Вот в Нюрнберге главных фашистов судили. Им и документы предъявляли, и фильмы, и свидетелей. А они от всего открещивались. Человек сознаться не может. Потому как человек всегда сам себя прощает, что бы ни сотворил.
Сопреев слыл в бригаде эрудитом и философом.
— Ну и даешь! Сравнил тех молодчиков с простым хулиганом! — Кирпотин был старым оппонентом Сопреева. — Вот в кино «Преступление и наказание» старуху парень кокнул и сознался.
