Забыв все прегрешения Тютчева, в России его быстро определяют на службу — по министерству иностранных дел, а также по литературным делам, консультантом в цензурный комитет. А при дворе ему жалуют сан камергера. Вспомним, что Пушкин так и умер камер-юнкером. Тютчев главным образом получает жалование за то, что дает умные и четкие советы. Другая его «должность» — он негласно является при дворе политическим комментатором для членов царской семьи. Наконец, он является «придворным» поэтом, хотя его поэзия остается свободной, «придворности» в его поэзии нет, он свободней, чем Некрасов.
От николаевской «реакции» Тютчев не страдает. Но когда в 1851 году заходит речь о том, чтобы определить во фрейлины к цесаревне Марии Александровне его старшую дочь Анну Федоровну, то он пишет маменьке, что если «они» (императорская семья) мне все-таки откажут, то я просто на них обижусь. Но при дворе все боятся огорчить Тютчева. В душах есть какая-то зазубрина, напоминающая шевеление совести, что вот этого щупленького, маленького Тютчева нельзя обижать. При этом сам Тютчев называет себя юродивым; вспомним, что тогда свобода допускалась только для юродивых. Дам два событийно-смысловых подтверждения.
Сравним Тютчева и Пушкина: оба принадлежат к старинным боярским родам; оба никогда не имеют поползновения выходить из высшего общества, которому они принадлежат по рождению и по воспитанию. Оба во второй половине своей жизни оказываются при дворе. Оба — признанные профессиональные писатели. Когда при бальном разъезде лакей выкликал: «Карета Пушкина!», то кучера откликались: «Которого?!». Лакей отвечал: «Сочинителя!»
Но на этом сходство кончается и начинаются глубокие различия. Пушкин, к сожалению, обладал комплексами: при дворе чувствует себя все время униженным и боится быть униженным. Тютчев же, наоборот, боится, как бы сам кого не унизить. Пушкин не умел говорить в обществе. Если он увлекался беседой, то только в своей родной литературной среде или если это был монолог. Тютчев же — непревзойденный мастер диалога, то, что называется «блестящий собеседник». Это же свойство унаследовала от него его старшая дочь Анна Федоровна, но ее при дворе называли «ежом».
Пушкину все время кажется, что он не так одет: то перчатки у него взмокли, то шляпа слишком напомажена, то еще что-то. И все время он чувствует себя в фальшивом, дурацком, ложном положении.
Для Тютчева же характерен один случай: всегда у него был старший лакей, он же нянька, и в сущности — как Захар у Обломова. В один прекрасный день нужно было идти на именины к великой княгине Елене Павловне, прием был назначен в саду. Лакей все приготовил, но самим же Тютчевым был послан с поручением по другому делу. Таким образом, бедный Тютчев был вынужден одеться сам и нарядился в результате по рассеянности во фрак своего лакея, который был ему не по росту, и поехал на прием. Его встретил какой-то крупный придворный чин и сказал: «Федор Иванович, что же это на вас одето?» «Как что надето? Фрак. Если плохо сшит, так это же не моя вина, а портного». Он подошел к великой княгине Елене Павловне со своими поздравлениями; вокруг, естественно, придворная толпа; она закусила губу, чтобы не улыбаться, и быстрым взглядом дала понять всем окружающим, чтобы гости «ничего не замечали». В течении следующего часа Тютчев на приеме: блестящий собеседник, переговорил с одним, другим, третьим, откланялся и ушел. А в доме его в это время суматоха: украден фрак лакея, в то же время новый фрак Федора Ивановича на стуле — нетронутый. Возвращается Тютчев и говорит: «Ну, тогда я знаю, кто украл фрак. Он на мне». Вот вам одна история, достойная пера.
