Я ничего не ответил. Решетки должен был очищать Петер, но вместо него это делал я. Я ему сказал, что так будет лучше — у него останется больше времени закончить работу в мастерской — и что если его отец узнает, то лишь добавит ему еще какую-нибудь работу. Я подбирал крошки перелившегося золота и держал их в мешочке под половой доской на чердаке. Это было, конечно, не состояние, но вполне достаточно для того, чтобы я мог изготовить мой шедевр, когда придет время.
Настроение Конрада отвечало уменьшению его достатка. Он колотил меня и Петера за малейшие огрехи и злобно ругал Герхарда за воображаемое отсутствие усердия. Герхард вымещал свое раздражение на мне и Петере, еще больше колотя нас. В ту зиму мы не засиживались допоздна. По ночам мы лежали голые на кровати и сравнивали наши синяки, а я при этом пытался скрыть свою похоть.
В доме стали происходить странные вещи. На полках в мастерской появились новые склянки и кувшины с загадочными символами, которые ничего мне не говорили. Конрад запретил нам даже открывать их. Раз в месяц, нередко в канун полнолуния, он отправлял нас в постель пораньше, и до поздней ночи из мастерской доносились звуки серьезного разговора. Мы никогда не видели, кто приходит к нему. Как-то раз вечером, выйдя на лестницу облегчиться, я увидел раскаленную кузню. Перед ней сидел Конрад с обнаженной грудью. Щипцами он держал что-то вроде большого яйцеобразного сосуда, засовывая его в огонь и бормоча слова, которые я не мог разобрать. Он не видел, что я наблюдаю за ним.
Однажды майской ночью я раскрыл тайну Конрада. Он отправился на встречу с приятелем в таверну. Я дождался, когда Петер, уснув на подушке рядом со мной, принялся привычно похрапывать, выбрался из комнаты и спустился по лестнице в мастерскую. Я взял с собой кошелек и ключ. Конрад теперь постоянно наблюдал, как Петер вычищает под, но ему приходилось ждать до утра, когда угли остынут. Я обнаружил, что если буду спускаться ночью, то смогу извлекать для себя самые большие зерна и при этом оставлять достаточно, чтобы Конрад не замечал обмана. Иногда я обжигал руки, в особенности если мы делали отливки ближе к концу работы, но ожоги и мозоли были ценой, которую я охотно платил.
Я лежал на животе перед жаровней и держал руку над углями, чтобы она привыкла к жару. Я уже готовился запустить руку внутрь, когда вдруг услышал какие-то звуки с улицы перед мастерской. Шаги нескольких пар ног приблизились к нашей двери, до меня донесся сухой кашель, я сотни раз слышал его в мастерской.
