— Дядя Кузьма, это вы? — осторожно спросил он.
— Ну, ептырный малахай! Кузьма Николаич напротив тя.
Земляной человек утвердительно качнул головой.
— А я дядя Петя — Горыныч! Я единственный такой.
— Да-а! — подтвердила тетка. — Второго такого клоуна нет!
— Антонина, корову закрыли? — тускло и с тем же выражением брезгливого ужаса спросила баба Катя у тетки в люрексовой кофте.
— Не знай? Ивгешка загоняла, вродекысь.
— Проверь, а то теленок к утру все молоко высосет.
И вдруг Димка вспомнил, как в сумерках они сидели на чурбачках у сарая, сгорбившись, с кружками в руках. Мама доила корову, а они ждали, когда она попросит у них кружки и прямо из коровы длинными струями наполнит их молоком. Кружки были теплые, и такие легкие, как будто из-за пены, которая шипела, лопалась, уползала и щекотала губы. Молоко пахло маминым запахом. Димка помнил, что потом пришла баба Катя за Виталькой… Так вот кто умер от передозировки! Потом улыбающийся дядя Миша неожиданно появлялся над плетнем и шутил с ними. Вспомнил, что небо было звездное, что хотелось спать.
— Парным молоком их напоила, — говорила мама.
— Эй вы, братья холики, хача мараля хвинчи хвинчи! — смеялся дядя Миша и кашлял.
Вдруг жена Кузьмы Николаича, женщина со светлым богомольным лицом, привстала, ссутулилась и нищенски склонила голову.
— В лунном сиянье снег серебрится. Вдоль по дорожке троечка мчится, — тонко запела она. — Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит…
Кузьма Николаич положил ей руку на плечо и усадил. Она покорно замолчала и смотрела светлым, извиняющимся взглядом.
— Не-е, ребзики, я с вами здесь не засну.
— Ну, так иди в дом, сколько уже раз!
— Там мухи!
— Ну, тады иди в свою фазенду.
— А-а, ладно, наливайте, и я пошел.
Антонина достала пластиковую канистру и разлила всем.
— Я очень благодарен вам, что вы пригласили меня! — Димка встал из-за стола.
Дядя Петя хотел сказать что-то, но тетка одернула его.
— Я давно не был здесь и наблюдаю вокруг, честно говоря, грустное зрелище разрушения. Но сейчас я вижу, что лучшие человеческие чувства, несмотря ни на что, остались неразрушенными, я рад, что могу вот так посидеть с людьми из своего детства, своей юности, теми, кто помнит предков моих и меня самого.
Вдруг над забором появилась черная голова, заблестели крепкие зубы в улыбке, а узкие глаза еще больше сузились.
— Амантай, напугал, язви тя!
— Извиняйте, православные! — сказал казах без акцента. — Думал, может, Альбина у вас сидит?
