Потом Димка увидел Васянку на дереве.
— Эй, орел, вороньи перышки, слазь, мыться будем.
Но Васянка купался сам, стеснялся. А Димка курил в предбаннике.
— Мочалкой, мочалкой три.
— Тру, блин-нафиг!
— У тебя вон цыпки на руках. Потом надо будет сметаной смазать.
— Помылся, дя Федь!
— Голову мыл шампунем?
— Мыл.
— Врешь!
— Мыл, блин-нафиг.
— Дай понюхаю.
— Не мыл.
Уже ночью мылся сам и заметил дыру в крыше — появившиеся звезды обозначили отверстие. Тихо капала вода. Димка обсыхал, и было слышно движения чистого тела, звуки внутри рта. Голый вышел покурить в сад. Луна, висевшая вечером легкая, как бы строгое облачко, к ночи стала тверже, ярче, тяжелей. Здесь, в деревне, особенно чувствуется, что луна — это планета, чувствуется ее гигантский бок по-над землей и ощущается космос. Такая тишина, что в ушах слышно. Невидная в темноте большая бабочка порхала рядом с голым плечом. Блестят под луною изгибы листьев, тонко серебрятся крытые камышом крыши сараев. По-своему пели лягушки, и казалось, что их утробные голоса доносятся не с реки, а из глубокой, холодной пропасти.
Дед положил рядом с собой подушку, будто для бабушки, поправлял, похлопывал ладошкой.
Димке приснился огромный шифоньер, в котором хранилась вся торжественная одежда семьи: он открывал неподдающиеся от внутреннего воздуха дверцы и видел сквозь его нутро родителей, они шли по заснеженному переулку и оглядывались на него.
В предрассветной деревенской тишине звенел голос деда — он пел по-татарски. Песня была грустная и красивая. Дед повторял по кругу всего два куплета, и Димка напряженно вслушивался, будто мог что-то понять.
Выдувание гумуса
Дед бодрствовал ночью. Дни напролет спал и просыпался, если Димка будил его поесть или попить чаю. Когда он жевал, то двигалась вся правая половина лица. Кожа легко скользит по кости и будто пузырится. Часто, даже не дожевав, засыпал.
Димке хорошо было здесь. Ему нравилась убогость местности. Нравились тугие теплые ветра. Нравились испуганные дожди, покрывающие пески темной, ноздреватой пленкой, которая сворачивалась от малейшего движения и обнажала знойное нутро барханов. Димка раскопал в чулане тяжеленный старый велосипед с широким кожаным седлом. Густо смазал солидолом ходовую часть. Перебрал. Вместо проколотой шины переднего колеса вставил шланг. Так у него получилось неплохое средство передвижения по деревне. Он ловил себя на желании уйти куда-то. Перебраться на тот берег и двигаться мимо перламутрово-голубых стогов за синеющую на горизонте кромку лесов; или развернуться и катить с бархана на бархан, словно где-то вдалеке он найдет нечто невообразимое и чудесное, нечто окончательное, что откроет последние тайны, удовлетворит тревожную пустоту в его душе, наполнит ее вдохновенной радостью.
