Вдруг темные шторки в голове приоткрылись, и Димка почувствовал другое существо, сидящее на том же стуле, что и он. Мальчик такой маленький, что с ногами отражается в самоваре, но уже знает: бока самовара жгучие и от этого почему-то скользкие. В комнате было светло, самовар испускал зайчики; радостно пахло испеченным хлебом, холодно пахло терновым вареньем. И постепенно, будто не с печки, а из самой Индии заполнял дом сладковато-горький запах чая. Бабушка выходила в морозные сени, пар клубами вываливался на пол, и мальчик поджимал ноги. Потом Димка услышал щелканье кнута на улице. Камера подняла его и провела по дорожке, прошарканной дедом от дивана к ведру на кухне. Димка замер у подоконника — он был чуть выше его колен. А тот мальчик вставал на скамейку, стирал со стекла туман, и в другом, синем и размытом мире видел, как мимо бабушки, стоявшей с жердью в руках, высоко поднимая колени, входил во двор лохмогривый конь, пар валил с него, а в розвальнях, высунув наружу ногу, сидел дед в тулупе.
— Прибой.
Коня звали Прибой.
Димка прошел в большую комнату, в спальню, мелькнул в зеркале трюмо — аккуратная стрижка, серое лицо, особенно светлые от усталости глаза. Он словно бы не узнавал себя, но, отразившись в зеркале, остро почувствовал, что приехал домой. Он еще ни разу ни обо что ни ударился, ни разу не задел головой низкий косяк, ни разу не споткнулся, дом обходительно втягивал углы, выгибал притолоку, сглаживал пороги и только жалобно пищал половицами. Димка вышел на крыльцо, присел, сжался в комок, отер лицо и хотел закурить, как вдруг что-то завозилось под террасой, запищало, и к его ногам подполз дряхлый седой пес, уронил голову на его кроссовку, заскреб лапами.
— Ты! Барсик! — только и смог сказать Димка, горло перехватило.
Барсик скулил и словно бы от ужаса прикрывал голову лапами. Димка оглядывался и морщил лицо, он плакал не из-за родителей и деда, которого скорее почувствовал, но так и не узнал, впервые в жизни его душила жалость за все человечество, отчаяние оттого, что все земное доставляет такую боль, так глупо и неисправимо, так прекрасно и незабываемо, и невозвратно.
— Узнал, Барсик, да? Дождался, — Димка гладил его и шмыгал носом.
Генетическая память зерен
Димка сломал любимый мамин георгин и за стебель пытался втянуть в рот этот пухлый бутон.
— Еще и курит! — с негодованием сказала мама.
— Американец, бля! — голосом деда сказал отец и махнул рукой. — Агунь!
