Алексей увлекся — говорил о тех, с кем свела его тогда судьба, называл имена, рассказывал о храбрости партизан, а Ольге все виделся тот взрыв, который похоронил ее Василия. Дым и вздыбленная земля заволокли все перед глазами и никак не оседали, не развеивались…
Егоров заметил Ольгин отрешенный взгляд и понял, что ей сейчас не до его рассказов. Спохватился:
— Прости. Я все о себе. Ты-то как? Сынишка большой уж? Третий ему?
Ольга глубоко вздохнула, как будто до этого ей что-то мешало дышать, ответила:
— Третий… с двадцать второго июня.
— Когда я показала снимок Алеше, — сказала Даша, — он даже вздрогнул: «Вылитый отец!» Верно ведь, на Василия похож, Ольга!
— Похож. Очень, — с тихой грустью ответила она. И тотчас невольно подумала: «Без меня-то как он там?» Вместе с тревогой за Сашу в сердце вошла радость — у нее ж есть сын, похожий на отца! Радость эта, не вытеснив печали, навеянной рассказом Алексея о смерти мужа, поселилась где-то рядом и не таяла, пока Ольга гостила у Егоровых. Правда, гостила она недолго — двое суток. Но и за это время наплакалась над своим горем. Даша отвлекала расспросами о том, как тогда, в сорок первом, Ольга мучилась в пути после разлучившей их бомбежки, о ее жизни на Севере, хотя и знала все из Ольгиных писем. Ольга подробно рассказывала о днях, проведенных в будке путевого обходчика, об Ирине и ее родных, о деревенских подругах, о своих трудовых успехах на колхозной земле, — где с грустью, где с прибауткой.
— Какой хороший старик-то! — похвалила Даша путевого обходчика. — Вот бы теперь повидать тебе его! И Сашку ему показать.
— Жив ли уж? — высказала сомнение Ольга, и до того не однажды вспоминавшая добрым словом Ивана Михайловича.
Алексей не мешал их беседам — днем уходил на службу в райвоенкомат, а вечером сидел в сторонке.
Но как бы они ни отвлекались в разговорах, все же нет-нет да и возвращались к погранзаставе: то Ольга спрашивала о чем-нибудь Алексея, то он вспоминал или слова Василия, или его какую-то озорную выходку, или что-либо касавшееся всех защитников заставы.
И оба дня Ольга была недовольна собой. Странной казалась она самой себе: печаль не захватила ее сердце так, как должна захватить. Будто что-то мешало ей поверить в смерть Василия. Слова Егорова были убедительными, а словно где-то живой Василий все твердил ей: «Не верь ему, не верь!» С этим необъяснимым неверием в сердце она уезжала от Егоровых.
На вокзале, провожая Ольгу, в последние минуты перед отходом поезда Алексей мечтательно произнес:
